— Увидела и промолчала? Злодеяние-то ведькакое сатанинское.

— Вот! — вскинулась монахиня. — Именно чтосатанинское! В этом и дело! То-то она про злодейство и про исчадие загадочныеслова говорила. «Любовь — всегда злодейство» — это ее слова.

— Что же она, Диаволу служила? — удивилсяепископ.

— Ах что вы, владыко, какому Диаволу. Онаслужила любви.

— Не понимаю…

— Ну конечно, — непочтительно отмахнулась отнего Пелагия, как бы разговаривая сама с собой, — Девушка страстная, своображением, томящаяся от нерастраченности чувств. С детства избалованная,незаурядная, да и жестокая. Жила себе как во сне, любила единственногоприличного человека в ее окружении, Ширяева. Говорила с ним о прекрасном ивечном. Мечтала стать актрисой. Так и дожила бы до стародевичества, потому чтоМария Афанасьевна дама крепкого здоровья, а до ее смерти Ширяев всё сидел бы вДроздовке — уехать не уехал бы и руки бы не попросил. С его позиции это, верно,было бы безнравственно — понуждать тех, кто от тебя зависит. Беда в том, чточеловек он больно щепетильный. Любил Наину Георгиевну страстно, а на целомудриеее не покушался. Хотя следовало бы, вполголоса добавила монахиня. — Глядишь бы,и жива была.

— Ты это брось, за блудодейство агитациюразводить, — призвал свою духовную дочь к порядку преосвященный. — И неотвлекайся, про дело говори.

— Потом вдруг появился Поджио, человек издругой, большой жизни. И уж он-то не щепетильничал. Вскружил барышне голову,соблазнил. Да, поди, и нетрудно это было — дозрела так, что дальше некуда.Забыла про свои актерские мечты, захотела стать художницей. Но к тому времени,когда в Дроздовке появилась я, Париж и палитра уже были забыты, а Поджиоброшен. Наина Георгиевна ходила мрачная, молчаливая, держалась таинственно иговорила загадками. Мне даже показалось, что она не в себе. Да так оно и было.Раз уж не остановилась перед тем, чтобы собак убить, раз уж решилась пренебречьбабушкиной жизнью, да и в самом деле чуть старушку в могилу не свела, — значит,и впрямь влюбилась безо всяких пределов, до вытеснения всех прочих чувств.

— В кого, в Бубенцова? — спросил архиерей,едва поспевая за резвой мыслью Пелагии. — Так он в Дроздовке только наездамибывал. Хотя мастер по женской части известный. Конечно, мог совратить и, видно,совратил. Но при чем здесь Вонифатьевы?

— А очень просто. В тот вечер, когдасостоялась продаж? леса, Сытников сначала был у соседей. Пил чай на веранде,рассказывал и о купце, и о грядущей сделке. В ту пору гостил там и Бубенцов, уних с Донатом Абрамовичем еще перепалка из-за староверческих обычаев произошла— мне про это рассказывали. Потом, когда обиженный Сытников ушел…

— Так-так! — перебил ее возбужденныйМитрофаний. — Ну-ка, дай я сам! Влюбленная, а вероятнее всего, уже исоблазненная девица (Бубенцов ведь в Дроздовку и прежде наведывался) гуляланочью по саду. То ли не спалось от страстолюбия, то ли поджидала, когда предметее обожания вернется. Подглядела, как он от трупов избавляется, и вообразила,что это некий сатанинский ритуал, а Бубенцов — самый Сатана и есть. И посколькулюбила его безмерно, тоже решилась в сатанинское воинство податься! Бросиласьбесу этому на грудь, поклялась…

— Ах, владыко, да что вы всё выдумываете! —замахала на него руками монахиня. — Вам бы романы для журналов писать. Ничегоона ему не клялась, а, надо полагать, от ужаса омертвела и ничем себя невыдала. Сколько раз она при мне ему намеки делала — теперь-то их смысл понятен,однако Бубенцов только улыбался и плечами пожимал. Видно, и вообразить не мог,что она про всё знает. И за Сатану она его вряд ли тогда же, в ночь преступления,приняла. Сначала, вероятно, была растеряна, не знала, что думать и какпоступить. Но женская любовь способна оправдать всё что угодно. Я помню, какНаина Георгиевна сказала: «Любовь тоже преступление», налегая на слово «тоже».Вот у ней что в голове-то было… Она решила защитить своего возлюбленного.Потому и отраву собакам подсыпала. Я видела, когда Бубенцов приехал, это ужепри мне было, как она на него вначале смотрела: очень странно, даже сотвращением. Но всё вдруг переменилось, когда он про зытяцкое дело заговорил. Язаметила и поразилась: Наина Георгиевна словно воскресла. В оживление пришла,раскраснелась и на Бубенцова глядела уже по-другому — с одним только обожаниеми восхищением. Это до нее дошло, зачем ему головы резать понадобилось. Вместотого чтобы устрашиться и в ужасе от него отшатнуться, она в упоение пришла.Оказалось, что ее любимый — не простой грабитель, а честолюбец гигантскогоразмаха, играющий человеками, как истинный демон. Вот что означали слова:«Владимир Львович, я не ошиблась в вас». И из лермонтовского «Демона»продекламировала, а когда он про угрозы и охрану заговорил, намекнула ему:«Лучшая стражница — это любовь». Давала понять, что будет ему верной помощницейи защитницей, а он не догадался. — Пелагия грустно вздохнула. Женщина,настоящая женщина, самоотверженная и не рассуждающая в любви.

— Ты про такую любовь вздыхать не смей, —насупился Митрофаний. Такой любви для тебя больше нет. Умерла она, твоя любовь.А вместо нее дадена тебе Любовь иная, наивысшая. И Возлюбленный иной, ещепрекрасней прежнего. Ты — невеста Христова. Помни об этом.

Сестра слегка улыбнулась строгому тонупреосвященного.

— Да, мне с Возлюбленным повезло больше, чембедной Наине. Что он злодей, преступник, дьявол во плоти — это всё она емупростила. Но не простила того, чего не может простить ни одна женщина: нелюбви.Хуже холодного, оскорбительного равнодушия. Я, владыко, удивляюсь на ВладимираЛьвовича. По всему видно, что он привык во всех своих замыслах использоватьслабый пол и, надо полагать, отлично разбирается в женских душах. Как же он состороны Наины вовремя опасности не разглядел, проявил такую неосторожность?Сначала она ему зачем-то понадобилась — может быть, из каких-нибудь сложныхвидов на генеральшино наследство. А потом он, наверно, додумался, как обойтисьбез татищевской внучки. Или же Наина показалась ему чересчур утомительной сосвоей исступленной страстью и любовью к аффектам. Так или иначе своейхолодностью Бубенцов довел барышню до последней крайности. Уже из одного этогоясно, что он не подозревал о ее осведомленности и до поры до времени относил еенамеки на счет пристрастия к позе и мелодраме. На суаре у Олимпиады СавельевныБубенцов увидел одну фотографию, которая повергла его в тревогу. Снимок какснимок, назывался «Дождливое утро». Уголок парка после дождя: трава, кусты,осинка — ничего особенного. Никто из прочих посетителей выставки на этотскромный этюд и внимания не обратил, благо там были картинки куда какпоэффектней. Но что, если кто-нибудь рано или поздно пригляделся бы к этомуопасному снимку? Его требовалось уничтожить, а сделать это можно было, толькоприбегнув к какому-нибудь отвлекающему маневру, чтобы следствие сразу повернулосовсем в другую сторону.