Главным результатом работы всего коллектива становились разнообразные отчеты. Те, что делались на заказ или отправлялись незначительному количеству адресатов, распечатывали на хорошей белой бумаге (рабочие материалы – на дешевой, желтоватой). У некоторых видов материалов, например, у еженедельных обзоров, подписчиков было много. Все материалы для рассылки направлялись в помещение без окон. Вдоль правой стены расположился стеллаж, на каждой из ячеек которого написана фамилия (без должности). Меня заинтересовала такая необычная фамилия, как Цвигун, и я спросила коллег, кто он. Ни для кого, кроме меня, это не было секретом.

В каждой ячейке лежала стопочка конвертов, на которых типографским способом была отпечатана фамилия и должность адресата. За этими конвертами приезжали фельдъегери на черных “волгах”».

Конечно же, Михаилу Андреевичу Суслову клали на стол материалы ведомства госбезопасности. Часов в одиннадцать утра председатель КГБ знакомился с предназначенными для членов Политбюро особыми, сверхсекретными материалами разведки и контрразведки, после чего лично их подписывал и отправлял адресатам. Вечером подписывал вторую порцию спецсообщений для Политбюро. Их доставляли в запечатанных конвертах. Вскрывать и читать их не имели права даже помощники членов Политбюро.

Мой отец в начале шестидесятых был помощником первого секретаря московского горкома Петра Ниловича Демичева.

Он вспоминал:

«На XXII съезде партии Демичева избрали еще и секретарем ЦК. Фельдъегерь принес срочные документы к секретариату, в том числе конверт с грифом “Особая папка”. Не понимая, что это значит, я разрезал все пакеты, как всегда, подчеркнул главное и отнес всю пачку первому».

Через пять минут Демичев вызвал своего помощника:

– Вы прочитали материал “Особой папки”?

– Да, конечно.

– Понимаете ли вы, что это государственная тайна?

Тоже мне тайна: в одном из западных посольств установили подслушивающее устройство, и оно успешно функционировало.

– Конечно, понимаю, Петр Нилович, я знаю много тайн…

– Это верно…»

Секретили все, что могли, и на всех уровнях. Даже в Союзе писателей существовала своя секретная информация. Иностранная комиссия Союза писателей выпускала служебный вестник «Информационные материалы». Скажем, № 9 за 1967 год назывался: «Литературная жизнь в ФРГ в 1966 году». Только для своих, то есть для руководителей союза.

Суслов сухо здоровался, когда входил кто-то из сотрудников. Не только по имени-отчеству, но и даже по фамилии не обращался. И не смотрел на вошедшего, возможно, потому что плохо видел.

Горбачев вспоминал:

«Беседы с Сусловым были всегда короткими. Он не терпел болтунов, в разговоре умел быстро схватить суть дела. Сантиментов не любил, держал собеседников на расстоянии, обращался со всеми вежливо и официально, только на “вы”, делая исключение для очень немногих».

Суслов ни на кого не кричал, держался крайне сдержанно.

«Я восхищался его четкостью, деловитостью и ясностью в суждениях, – вспоминал Георгий Смирнов. – Точно так же он вел и личный прием: поняв, в чем дело, он тихо, но решительно давал понять, что согласен, не согласен, надо подумать. Нам импонировала его высокая квалификация и определенность позиций, его правка по текстам была предельно рациональной: все к месту и ничего лишнего. На фоне расплывчатых, туманных суждений иных руководителей его замечания, предложения были всегда безупречны».

В 1966 году Александра Павловича Филатова избрали первым секретарем Новосибирского горкома партии. Секретарь горкома по идеологии Прасковья Павловна Шавалова предложила поставить памятник героям-сибирякам, погибшим на войне.

В ноябре 1967 года полетели в Москву на совместную сессию Верховного Совета СССР и РСФСР. Пошли к министру культуры России Николаю Ивановичу Кузнецову, бывшему второму секретарю московского горкома, – получать разрешение на строительство уже построенного монумента.

Кузнецов поинтересовался:

– А сколько стоит ваш объект?

– Тысяч, наверное, сто…

– Ну вот, а уже на пятьдесят надо разрешение даже не министерства, а правительства. Объекты свыше этой стоимости считаются государственными…

Вернувшись из Москвы, доложили первому секретарю обкома Федору Степановичу Горячеву. Попросили позвонить Суслову. Тот снял трубку.

Выслушав Горячева, Суслов коротко сказал:

– Решайте на месте.

7 ноября 1967 года монумент Славы открыли и зажгли вечный огонь.

В 1978 году Александр Филатов уже сам был первым секретарем Новосибирского обкома:

«Политбюро приняло решение: Новосибирской области сдать миллион шестьсот тысяч тонн зерна. К концу уборки мы смогли сдать миллион триста тысяч тонн. Если вытряхнуть все до последнего зернышка, область останется без кормов. А у нас одних коров тогда было более четырехсот тысяч голов. Большое стадо свиней…

Я – на самолет и в Москву.

Отправился к Кириленко.

– Ну, послушай, – как-то даже участливо посмотрел он на меня. – Мне дай бог с промышленностью разобраться. Некогда вникать еще и в эти проблемы.

И посоветовал:

– Ты иди к Суслову…

Пошел к Суслову. Это была первая в моей жизни встреча с ним. Худой. Бледный. Лицо мне показалось каким-то бесцветным. Весь облик выдавал характер жесткий и волевой. Но деваться мне был некуда, и я стал объяснять ему наше положение.

– Остановитесь, – спокойно сказал он, прямо глядя мне в глаза.

Я опешил:

– Что, Михаил Андреевич, мне больше не продолжать?

Я чувствовал себя неловко, что меня просто перебили.

– Можете больше хлеб не сдавать…

– А как же… решение Политбюро? – не веря своим ушам, смешался я.

– Мы здесь всё сами решим».

Михаил Андреевич был вполне грамотным человеком, синим карандашом правил ошибки и расставлял запятые в документах, составленных его подчиненными.

Михаил Федорович Ненашев работал в отделе пропаганды ЦК, потом стал главным редактором «Советской России»:

«Суслов был, по-моему, человеком подготовленным и квалифицированным. Мне очень импонировало, что с нами, журналистами, он всегда был предельно прост. Я не помню, чтобы он на кого-то покрикивал или что-то в этом роде. Он как раз говорил очень тихо, своим хрипловатеньким тенорком, но его всегда очень хорошо было слышно. Обычно чем выше начальник, тем тише он говорит. Суслов был из таких. Мне импонировало и то, что он был большой педант».

Но то, что восхищало аппаратчиков, было проявлением фантастического догматизма. Суслов не допускал ни малейшего отклонения от генеральной линии. Органически боялся живого слова и убирал тех, кто пытался выйти за разрешенные рамки.

Андрей Александров-Агентов:

«В отличие от большинства своих коллег, он был начитан в области марксистско-ленинской теории, но всю жизнь был человеком, не развивающим ее в соответствии с ходом реальной жизни (как к тому всегда призывали Маркс и Ленин), а ревностным хранителем уже сказанного, скрупулезным стражем марксистских догм. Это был настоящий догматик и консерватор по своей натуре.

Десятки раз я наблюдал, как при решении того или иного поставленного перед ним вопроса Суслов прежде всего задавал вопрос: “А как это делалось раньше?” Даже в мелочах быта он был воплощением консерватизма. Десятки лет ходил в глухо застегнутом длинном темном пальто, неизменных галошах, которые уже никто не носил».

Николай Егорычев рассказывал мне, что, когда он приходил к Андрею