дружественные отношения, несмотря на свою прискорбную неспособность перейти к решению вопроса о Данциге. Единственной тучей на горизонте маячила Чехословакия. Дело было не в том, что она могла проводить независимую внешнюю политику или была враждебна Германии. Но, как предвидели и Бенеш, и Гитлер, как только престиж и власть чехов пошатнулись, удержать страну от распада было уже невозможно. На Западе это понимали немногие; сторонники Чехословакии предпочитали об этом умалчивать. В глазах Запада Чехословакия была благополучным демократическим государством, которое Гитлер ни с того ни с сего подверг разделу. На самом же деле это было многонациональное государство, созданное по чешской инициативе и поддерживаемое чешским авторитетом. За его ослаблением последовала дезинтеграция, подобно тому как за поражением в Первой мировой войне последовал распад монархии Габсбургов.

Словаки, в частности, никогда не считались там равноправными партнерами. Мало кто из них мечтал раствориться в искусственной чехословацкой нации. Движение за словацкую автономию все 20 лет чехословацкой истории угрюмо бурлило на глубине; после Мюнхена оно вырвалось на поверхность. Гитлер покровительствовал словацким сепаратистам, чтобы насолить Венгрии, которой Словакия принадлежала раньше. Он не создавал этого движения, а просто воспользовался им точно так же, как воспользовался австрийскими и судетскими немцами. Его бы вполне устроила словацкая автономия внутри подчиненного и покорного чехословацкого государства. Словаков она не устраивала. Избавившись от прежнего благоговения перед Прагой, они начали бунтовать. К концу февраля 1939 г. Чехо-Словакия (название которой с октября предшествовавшего года писали через дефис) уже была на грани распада. Хотя у правительства в Праге почти не осталось независимости, оно все еще ощущало себя достаточно сильным, чтобы усмирить словаков, – более того, обязанным это сделать ради сохранения Чехо-Словакии. 9 марта правительство Словацкой автономии было распущено; готовился ввод чешских войск. И снова происходящее застало Гитлера врасплох. К этому новому кризису он был не готов. Он не мог позволить чехам восстановить свой подорванный престиж. С другой стороны, если бы он настоял, чтобы чешские войска не входили в Словакию, туда вполне могли вторгнуться венгры, как они и планировали в сентябре 1938 г. В этот момент Гитлер выступил против венгров, и поскольку чешская армия не могла теперь войти в Словакию, чтобы дать им отпор, Гитлеру пришлось сделать это самому.

Германия спешно признала независимость Словакии, покончив тем самым с Чехо-Словакией. Но что было теперь делать с остатком чешских территорий? Управлять ими было некому. Бенеш ушел в отставку и уехал из страны сразу же после Мюнхена. Его преемником стал Эмиль Гаха, пожилой юрист без всякого политического опыта. Сбитый с толку и беспомощный, он в этой ситуации только и мог, что воззвать к великому немецкому диктатору. Как Шушниг до него, он попросил аудиенции у Гитлера; его просьбу удовлетворили. В Берлине его приняли с почестями, полагающимися главе государства, а затем приказали расписаться под документом, лишавшим его страну независимости. Последние искры сопротивления были потушены угрозой, что в противном случае Прага немедленно подвергнется бомбардировке. Это была самая небрежная из многочисленных импровизаций Гитлера. Как он сам позже признавал{18}, немецкие аэродромы были окутаны туманом и ни один аэроплан не смог бы подняться с земли. Но Гаху едва ли нужно было уговаривать. Он подписал все, что от него требовалось, и до такой степени не затаил обиды, что до самого конца войны преданно служил немцам. 15 марта Чехия стала немецким протекторатом Богемии и Моравии. Германские войска оккупировали страну. Гитлер провел в Праге ночь 15 марта – единственный его документально зафиксированный визит в город. Весь мир увидел в этом кульминацию давно спланированной кампании. На самом же деле это был непредвиденный побочный эффект событий в Словакии; Гитлер действовал тут скорее против венгров, чем против чехов. К тому же в самой идее протектората не было никакого зловещего плана. Мнимый революционер Гитлер просто самым консервативным образом вернулся к привычной ситуации прошлых столетий. Чехия всегда была частью Священной Римской империи, с 1815 по 1866 г. входила в Германский союз, а затем вплоть до 1918 г. находилась в составе немецкой Австрии. Независимость, а не подчинение – вот что было в новинку в чешской истории. Конечно, гитлеровский протекторат принес в Чехию тиранию – гестапо, СС, концентрационные лагеря; но ничего такого, чего не было бы в самой Германии. Однако именно это и возмущало британскую общественность. Настоящим преступлением Гитлера была не внешняя его политика, а внутренняя – и именно она в конечном итоге привела к полному краху и его самого, и Германию. В тот момент так не казалось. Заняв Прагу, Гитлер совершил шаг, определивший весь его дальнейший путь. Сделал он это безо всякого умысла, да и выгоды особой от него не получил. Он перешел к действиям лишь тогда, когда в ходе событий мюнхенское урегулирование развалилось само собой. Однако общественное мнение вне Германии, и прежде всего остальные творцы Мюнхенского соглашения, было уверено, что это Гитлер его умышленно развалил[43].

Даже Муссолини был раздражен. 15 марта он жаловался Чиано: «Каждый раз, как Гитлер оккупирует какую-нибудь страну, он шлет мне письмо». Муссолини пофантазировал о создании антигерманского фронта с участием Венгрии и Югославии, но к вечеру пришел в себя и снова продемонстрировал свою верность Оси: «Мы не можем сейчас изменить свою политику. В конце концов, мы же не политические проститутки». Французы безропотно приняли новый удар. Они капитулировали еще в сентябре и теперь уже ничего не могли поделать. Бонне самодовольно размышлял: «Возобновившийся раскол между чехами и словаками лишь показывает, что прошлой осенью мы чуть не вступили в войну ради защиты государства, которое не было “жизнеспособным”»{19}. Великобритания отреагировала жестче. До 15 марта англичане еще пытались убедить себя, что Мюнхен – это триумф морали, а не капитуляция перед превосходящей силой. Несмотря на тревожные сигналы из министерства иностранных дел, ведущие члены кабинета утверждали, что все в порядке. 10 марта сэр Сэмюэль Хор заявил своим избирателям, что наступает золотой век: перевооружение завершено и теперь сотрудничество великих европейских держав «поднимет уровень жизни на такую высоту, на которую мы еще никогда не могли замахнуться». Даже оккупация Праги первоначально не поколебала оптимизма официальных лиц. Галифакс сказал французскому послу: «В качестве компенсации я вижу здесь то положительное обстоятельство, что случившееся естественным образом положило конец несколько неловкому гарантийному обязательству, затрагивающему и нас, и французов»{20}. Чемберлен рассуждал в палате общин, что конец Чехословакии «мог быть, а мог и не быть неизбежным». Сэр Джон Саймон объяснял, что невозможно выполнить гарантийные обязательства перед государством, которого больше не существует.

И тут общественное мнение отреагировало подспудным взрывом того рода, что историк не в состоянии точно его проследить. Оккупация Праги не представляла собой ничего нового ни в политике, ни в поведении Гитлера. Президент Гаха подчинился легче и охотнее Шушнига или Бенеша. Тем не менее британская публика пришла в такое возбуждение, какого она не выказывала ни после поглощения Австрии, ни из-за капитуляции в Мюнхене. Гитлер, как утверждалось, перешел все границы! Его слову больше никогда нельзя было верить. Возможно, такую реакцию породили завышенные после Мюнхена ожидания. Вопреки очевидным фактам люди полагали, будто фраза «мир на всю нашу жизнь» означает, что европейские границы больше не станут меняться. Возможно, возникло убеждение, опять же необоснованное, что вооружение Британии теперь лучше соответствует требованиям момента. Опять-таки консерваторов беспокоила «неловкая» проблема гарантий, которые, как они полагали, действительно что-то значили. Каким-то труднообъяснимым образом все начали прислушиваться к людям, которые всегда предостерегали насчет Гитлера и которых раньше игнорировали[44]. Пророчившие беды исходили из самых разных посылок. Одни, как Черчилль и недолюбливавшие Германию чиновники министерства иностранных дел, считали Гитлера всего лишь очередным выразителем идей прусского милитаризма. Другие приписывали ему новые, более грандиозные планы, которые они якобы раскрыли, прочитав Mein Kampf[45] в оригинале (Гитлер запретил издавать свою книгу на английском). Третьи же, прежде всего левые, описывали национал-социализм в марксистских терминах как «высшую стадию агрессивного