империализма» и верили, будто Гитлер вынужден придерживаться агрессивного курса, чтобы угодить немецким капиталистам. Многими двигало неприятие антисемитизма, немногими – симпатии к чехам и полякам. Одни хотели «освободить» Германию, другие – нанести ей поражение. Средства тоже предлагались разные: коллективная безопасность, экономические санкции, наращивание британских вооружений. Различия были несущественны. Все пророки в один голос утверждали, что Гитлер никогда не успокоится; что он будет идти от одного завоевания к другому и остановить его можно только силой или угрозой применения силы. Как вода точит камень, так и их голоса в какой-то момент пробились сквозь толщу неверия. Похоже, они были правы, а «умиротворители» ошибались. Эта перемена не была ни резкой, ни необратимой. Под решимостью противостоять Гитлеру все еще теплилась надежда умиротворить его, как раньше под верхним слоем умиротворения билось стремление к сопротивлению. Однако с этого момента умиротворители пребывали в обороне, легко сбиваясь с пути и почти не удивляясь собственным неудачам.

Эта перемена в настроениях влияла на Чемберлена – и это еще один процесс, который сложно проследить историку. Возможно, координаторы парламентского большинства сообщили ему о разочаровании среди рядовых депутатов. Возможно, Галифакс опять услышал зов совести «в бессонные ночные часы». Возможно, ничего столь очевидного не случилось – просто череда сомнений и сожалений поколебала прежнюю уверенность Чемберлена. Каким-то образом и в каких-то обстоятельствах он осознал, что должен жестче отреагировать на гитлеровскую оккупацию Праги. 17 марта Невила Гендерсона отозвали из Берлина – якобы для консультаций, но на самом деле в знак протеста. Тем же вечером Чемберлен выступил с речью в Бирмингеме, где спрашивал: «Последнее ли это нападение на малое государство, или за ним последуют другие? Не является ли это на самом деле шагом в направлении мирового господства, добытого силой оружия?» Мюнхенское урегулирование он по-прежнему оправдывал. Никто «не мог бы спасти Чехословакию от вторжения и уничтожения»; даже после победоносной войны «мы никогда не смогли бы восстановить Чехословакию в границах, установленных Версальским договором». Он все еще был «не готов связывать страну новыми неопределенными обязательствами, вступающими в силу в условиях, предвидеть которые в настоящий момент невозможно». Но Чемберлен также реагировал и на увещевания парламентских координаторов, и на зов совести Галифакса – или же своей собственной. Ради предотвращения войны он не станет жертвовать «свободами, которыми мы пользовались сотни лет», а «любая попытка доминировать над миром с помощью силы – это попытка, которой должны противостоять демократии». Это предостережение по-прежнему оставалось гипотетическим. Притязания Германии на мировое господство все еще казались Чемберлену «невообразимыми». Тем не менее предостережение было сделано.

Этот момент стал поворотным в британской политике, хотя ничего подобного не имелось в виду. Чемберлен рассматривал его не как смену курса, а как смещение акцентов. Раньше британское правительство то и дело предостерегало Гитлера в частном порядке, публично придерживаясь тактики умиротворения. Теперь же оно предостерегало его публично, продолжая умиротворение за закрытыми дверями – а порой и публично тоже. Британия признала органы власти протектората Богемии и Моравии; Банк Англии передал им чехословацкое золото на сумму свыше 6 млн фунтов стерлингов. Оглядываясь назад, Хор охарактеризовал позицию британского правительства так: «Урок Праги заключался не в том, что дальнейшие усилия по достижению мира были тщетными, а в том, что без стоящей за ними превосходящей силы переговоры и соглашения с Гитлером не обладали постоянной ценностью»{21}. Целью британской политики оставалось всеобъемлющее урегулирование с Гитлером; чтобы он охотнее на него шел, ему чинили всевозможные препятствия. Британские министры не боялись поражения в войне, хотя, естественно, страшились войны как таковой. Они полагали, что оборонительные позиции Великобритании и Франции абсолютно неприступны; они полагали также, что Великобритания и Франция победят, если вступят в войну с Германией; они даже полагали, что Гитлер это тоже понимает. Чего они боялись, и с некоторым на то основанием, так это того, что Гитлер рассчитывает на их невмешательство. Поэтому ими предпринимались шаги, призванные продемонстрировать, что они не останутся в стороне. В конце апреля в Великобритании ввели частичную воинскую повинность; государствам, которым предположительно угрожала опасность, щедро предоставлялись гарантии. Эти шаги не были действенной практической подготовкой ко всеобщей войне; это были предостережения, призванные помочь такой войны избежать. Многие жаловались на их половинчатость, но так и было задумано. Дверь для переговоров держали открытой, а Гитлера настойчиво к ней подталкивали. Британское правительство стремилось соблюсти баланс. Гитлера все жестче предостерегали и все активней уговаривали. Его нужно было «сдерживать»; его нельзя было «провоцировать».

Такова была идеальная модель, которой пытались следовать британские политики. На деле же они больше реагировали на события и меньше контролировали их, чем им хотелось бы думать и чем они утверждали впоследствии. После немецкой оккупации Праги они без всяких на то оснований ожидали, что немцы немедленно предпримут следующие шаги в иных направлениях. Французы считали, что Гитлер может сразу же поддержать итальянские претензии в Северной Африке; британцы – что он внезапно атакует их флот. Все пытались расслышать новые тревожные сигналы. Один такой сигнал не замедлил поступить. 16 марта румынский посланник в Лондоне Виорел Тиля явился в министерство иностранных дел и сообщил, что его стране грозит непосредственная опасность. На следующий день он нанес новый визит, с еще более срочными новостями: немецкие войска в любой момент могут вторгнуться в Румынию. Тревога была ложной. И румынское правительство, и британский посланник в Бухаресте решительно опровергали эту информацию. Румынию действительно насильно втягивали в экономическую орбиту Германии – но под давлением плановой внешней торговли, а не под угрозой немецких дивизий. Противопоставлять политические гарантии изобретенной Шахтом двусторонней системе внешней торговли было все равно что охотиться на крупную дичь со сворой английских гончих – элегантно, но неэффективно. Возможно, Тиля, поднимая тревогу, вел сложную игру с целью получить британский кредит. Возможно, он искренне разделял заблуждения британцев. Во всяком случае, британские министры заглотили наживку и отмахнулись от опровержений. Необходимо было немедленно устроить какую-нибудь демонстрацию, чтобы помешать дальнейшему продвижению Германии. 19 марта Чемберлен лично подготовил проект декларации о коллективной безопасности, которую предложили подписать французскому, советскому и польскому правительствам. Там говорилось о намерении «безотлагательно провести консультации о том, какие шаги необходимо предпринять, чтобы оказать совместное сопротивление любым действиям, представляющим угрозу политической независимости любого европейского государства». Несмотря на расплывчатость и запутанность формулировок, на деле речь шла о предполагаемой угрозе Румынии – отсюда и выбор стран, которым предложили присоединиться к декларации.

Французы сразу же согласились. Они и так считали своим долгом консультироваться с Великобританией чуть ли не по каждому вопросу. Дополнительные консультации им не повредили бы, наоборот, облегчили бы для них бремя союза с Румынией, который теоретически все еще существовал. Согласились и русские: это была та самая коллективная безопасность, за которую они всегда выступали. Однако они были полны решимости не позволить поставить себя в такое положение, когда они вынуждены будут противостоять Германии в одиночку. «Мирный фронт» должен был быть достаточно прочным, чтобы они к нему присоединились. Поэтому они оговорили одно условие: Франция и Польша должны подписать декларацию первыми. Франция не возражала, а вот Бек воспользовался предоставленным ему правом вето. Он все еще собирался балансировать между Россией и Германией, а предложенная декларация обязывала его встать на сторону России. При этом он готов был подписать двустороннюю декларацию с Великобританией. Это, по его мнению, укрепило бы позицию Польши в отношении Данцига, не вызвав при этом гнева Германии. Он намеренно не сообщал англичанам, что его переговоры с Германией зашли в тупик. Напротив, он намекнул, что вопрос о Данциге скоро будет решен. Британцы вновь встревожились. Они опасались, что Польша может снова, как в 1938 г., сблизиться с Германией. Участие Польши в «мирном фронте» представлялось им жизненно важным. Только Польша могла сделать реальной угрозу открытия второго фронта против Германии. 21 марта Бонне – с одобрения Галифакса – заявил:

Привлечение Польши было абсолютно необходимо; помощь России будет эффективной только в случае участия Польши. Если