по сути, выступали ее филиалами. Запрещались даже те объединения, которые вовсе не занимались политикой: пока революция не одержала окончательную победу, аполитичность объявлялась недопустимой, ибо политикой было пронизано абсолютно все. И если у организации не было явных политических задач, значит, она занималась тайной политикой.

Из этих предпосылок следовало, что под подозрением оказывалась любая организованная группа. Ассоциации, заявлявшие о своем интересе к футболу или шахматам, вполне могли оказаться прикрытием для зловещей деятельности. Академик Дмитрий Лихачев, позже ставший выдающимся литературоведом, был арестован в 1928 году за то, что состоял в философском дискуссионном клубе, члены которого приветствовали друг друга на древнегреческом языке. Находясь в тюрьме, он встретил среди прочих руководителя ленинградских бойскаутов — организации, которая позднее попала под подозрение властей и в Восточной Европе[477].

Глубочайшее недоверие к гражданскому обществу играло в большевистском мировоззрении гораздо более важную роль, нежели обычно признавалось. Финкель указывает, что даже в годы новой экономической политики, когда советская власть экспериментировала с рыночной свободой, систематическое давление на литературные, философские, духовные кружки не ослабевало[478]. Даже для ортодоксальных марксистов свободная торговля казалась меньшим злом по сравнению со свободными объединениями, включая аполитичные спортивные или культурные организации. Подобное положение вещей сохранялось при всех советских руководителях, включая Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева. Хотя многое в стране менялось, преследование гражданского общества продолжалось и после смерти Сталина, и в 1970–1980-е годы.

Восточноевропейские коммунисты унаследовали эту паранойю. Иначе и быть не могло: во-первых, они наблюдали ее в ходе многочисленных визитов в Советский Союз; во-вторых, она внушалась сотрудникам новых коммунистических спецслужб во время обучения; в-третьих, советские генералы и послы в странах Восточной Европы к концу войны недвусмысленно требовали от них подозрительности. В некоторых случаях советские оккупационные власти в Восточной Европе напрямую приказывали местным коммунистам запретить те или иные организации или группы организаций.

Как и в послереволюционной России, политическое преследование гражданских активистов в Восточной Европе не только предшествовало преследованию оппозиционных политиков, но и превосходило по своей значимости прочие цели коммунистического режима. Даже в 1945–1948 годах, когда выборы в Венгрии все еще оставались теоретически свободными, а в Польше пока действовала легальная оппозиция, некоторые виды гражданских организаций уже оказались под угрозой. В первые месяцы оккупации Германии советское командование еще не пыталось запрещать религиозные службы или церемонии, но оно с самого начала решительно возражало против групповых встреч церковных активистов, религиозных вечеров и даже мероприятий христианских благотворительных организаций, проводимых за пределами храмов — в ресторанах или других общественных местах[479]. Несмотря на убежденность Маркса в том, что «базис определяет надстройку» — что подразумевало примат экономики над политикой и культурой, нападки на гражданское общество предшествовали и радикальным экономическим переменам. Основные черты этих процессов были очень похожими, несмотря на то что в различных странах оккупированной Советским Союзом Европы они происходили в разное время. Во многих местах участие в деятельности молодежных католических организаций оказывалось невозможным уже в тот период, когда частная торговля еще оставалась легальной.

Нигде более значение гражданского общества для новых коммунистических партий не проявило себя ярче, нежели в истории молодежных движений Восточной Европы. Возможно, причина заключалась в том, что именно молодежь местные коммунисты считали самой важной социальной группой. Отчасти это было обусловлено теми надеждами, которые возлагали на молодежь их фашистские оппоненты, а также успехами фашистов в организационной работе с молодежной средой. Еще в 1932 году лидер Германской коммунистической партии Эрнст Тельман призывал своих товарищей, уподобляясь нацистам, шире внедрять в партийных рядах «спорт, дисциплину, товарищество, скаутские игры и марши»: «Почему мы игнорируем романтически-революционные чувства, присущие массам молодых рабочих? Почему в своей деятельности мы так сухи и скучны?.. Нам нужно обзавестись собственными магнитами, чтобы притягивать пролетарскую молодежь…»[480]

В этой одержимости молодежью отразилась также глубокая вера в изменчивость и пластичность человеческой природы, которая господствовала среди коммунистов, а также европейских левых интеллектуалов в 1940-е годы. Пресловутое сталинское предубеждение в отношении генетики проистекало именно из уверенности вождя в том, что пропаганда и коммунистическое воспитание способны перманентно «перековывать» человеческий характер. Он защищал шарлатанов, подобных врагу генетики Трофиму Лысенко, который доказывал, что вновь приобретенные качества могут наследоваться, и фальсифицировал ради этого свои эксперименты. Пока Сталин был жив, любой советский ученый, чьи работы опровергали построения Лысенко, мог стать жертвой политических преследований[481]. Сталинская логика была вполне ясной: если молодых людей можно переделывать посредством образования и пропаганды и если они смогут потом передать благоприобретенные навыки своим детям, то появление «новой породы» коммунистических людей — Homo sovieticus, о котором речь пойдет ниже, — станет реальностью.

Польская YMCA была лишь одной из многочисленных молодежных групп, возродившихся после войны. В те времена, когда ни телевидения, ни социальных сетей не было, а радио, газет и книг, музыки и театров не хватало, молодежные группы были настолько важными для подростков и юношества, что сейчас это трудно представить. Они организовывали вечеринки, концерты, походы на природу, поддерживали клубы, спортивные команды и дискуссионные мероприятия — и во всех этих начинаниях у них не было конкурентов.

Так, в Германии исчезновение молодежного союза Hitlerjugend и его женского отделения — «Лиги немецких девушек» стало реальной утратой. Почти до самого конца войны около половины молодых немцев приходили на вечерние мероприятия этих гитлеровских организаций, а каникулы и выходные многие проводили в загородных лагерях. И хотя теперь эти организации были полностью дискредитированы, потребность в той деятельности, которой они занимались, по-прежнему ощущалась весьма остро; именно поэтому, как только бои закончились, бывшие члены и бывшие оппоненты нацистских молодежных групп сообща и спонтанно начали создавать антифашистские молодежные организации в больших и малых городах Западной и Восточной Германии.

Эти первые группы были немецкими, а не советскими, и их создала сама молодежь. Взрослым было гораздо труднее оправиться от потрясений войны. Каждый пятый из немецких школьников потерял отца, а у каждого десятого отец был в плену. Но кому-то нужно было приступать к восстановлению общества, и в отсутствие взрослых авторитетов эту задачу приняли на себя энергичные молодые люди. В западноберлинском округе Нойкёльн антифашистская молодежная организация, созданная 8 мая — за день до капитуляции Германии, — к 20 мая насчитывала уже 600 членов, организовала пять детских приютов и расчистила от мусора два стадиона. 23 мая группа дала представление в местном театре, на котором присутствовали советские офицеры, а также горожане[482].

Вольфганг Леонард, прибывший в Берлин на самолете вместе с Вальтером Ульбрихтом, встречался с некоторыми из членов этой группы. В ребятах он увидел первых политических активистов, не имевших отношения к