напротив, присоединились к толпе — как и армейские подразделения, прибывшие позже. Фактически соучастие полицейских развязало толпе руки. В Мишкольце местная полиция, скорее всего, заранее предупредила граждан о своих планах относительно спекулянтов, а потом, когда началось насилие, просто исчезла. Не менее примечательно и то, что Ракоши, посещавший город всего лишь за неделю до описываемых событий, на массовом митинге 23 июля осуждал спекулянтов в следующих выражениях: «Те, кто занимается спекулятивными играми с форинтом и подрывает экономические основы нашей демократии, должны болтаться на виселице». В тот же период Венгерская коммунистическая партия распространяла плакаты и листовки, на которых карикатурные образы «воротил черного рынка» имели выраженные еврейские черты[442]. Очевидно, что в условиях гиперинфляции и плачевного состояния экономики партия надеялась сделать главной мишенью народного гнева «еврейских спекулянтов» и тем самым выйти из-под огня критики[443].

Тем не менее вопреки встречающимся порой утверждениям архивные документы не подтверждают предположений о том, что антисемитские акции планировались заранее или даже координировались из-за границы. Хотя советские агенты присутствовали в обоих городах — в Кельце офицер НКВД даже наблюдал за бунтом, — а погромы почти совпали по времени, прямое советское вовлечение в организацию беспорядков не прослеживается[444]. Ни советские, ни местные коммунисты не усматривали в подобных бунтах никакой выгоды для себя. Хотя и венгерские, и польские власти пытались, причем не без оснований, возложить ответственность за эти выступления на антикоммунистическое движение и церковь, во внутренних обсуждениях они признавали, что погромы обнажили их собственную слабость. Если взять Кельце, например, то там различные силовые структуры спорили между собой, не подчинялись приказам и не смогли удержать толпу — все это едва ли говорит об их компетентности. Из-за этих беспорядков несколько местных партийных лидеров лишились своих постов[445]. Венгерских коммунистов события в Мишкольце также заставили понервничать. Ракоши объяснял беспорядки «проникновением фашистов в партийные ряды» и призывал пресекать подобные эксцессы впредь[446].

В то же время в обоих местах еврейские погромы, несомненно, пользовались определенной народной поддержкой. Рожденные еще в Средние века толки о том, что евреи убивают христианских детей или что еврейские спекулянты обирают христиан, внезапно обрели новую жизнь в провинциальных городах Восточной Европы. Некоторые объясняют эти моменты помешательства экономическими причинами: польский историк Ян Гросс, например, указывает на то, что массовое уничтожение евреев в годы войны создало «социальный вакуум, который быстро был заполнен польской мелкой буржуазией»[447]. Ощущая шаткость своего положения, боясь потерять недавние приобретения, опасаясь нового коммунистического режима, этот социальный слой, рассуждает Гросс, сконцентрировал свой гнев на возвращающихся евреях. В подобных наблюдениях определенно присутствует доля истины; многие сталкивались с аналогичным феноменом и в других странах. Вот как Хеда Ковали, сумевшая выжить в нацистском лагере, описывает возвращение в свой бывший семейный дом, находившийся в чешской глубинке: «Я позвонила, и через какое-то время дверь открыл небритый толстяк. Сначала он молча смотрел на меня, а потом завопил: „Так вы вернулись! О нет! Только этого нам не хватало!“ Я повернулась и ушла в лес. Там, прогуливаясь по мшистой земле под елями и слушая пение птиц, я три часа дожидалась обратного поезда в Прагу»[448]. Опасаясь негативной реакции населения, в Венгрии коммунистическая партия практически отказалась поддерживать возвращение евреям их собственности. В марте 1945 года газета Szabad Nep советовала евреям с «пониманием» относиться к людям, которые теперь занимают их квартиры, причем даже в тех случаях, если это бывшие коллаборационисты. Партийные чиновники в Будапеште также рекомендовали возвращающимся евреям «договариваться» с новыми обитателями их домов, что в тех обстоятельствах было абсолютно невозможно[449].

Другие специалисты уверены, что причины вражды явно выходят за рамки экономического соперничества. Как отмечает польский историк Мариуш Стола, поляки, подобно чехам, венграм, румынам, литовцам, видели, слышали и даже обоняли холокост в такой степени, которая в Западной Европе, включая Германию, казалась немыслимой. Он пишет: «Психологическая реакциия на подобный опыт всегда сложна и полностью иррациональна; воспоминание — это подобие приступа, ибо чувства, им вызываемые, остры и неудержимы, причем, что особенно важно, далеко не всегда речь идет о чувствах жалости или симпатии… Я не психолог, но склоняюсь именно к этой теории, потому что не вижу иных объяснений некоторым ужасающим формам поведения, например, как можно бросить гранату в приют для еврейских детей-сирот»[450]. Стола здесь упоминает печально известный случай, действительно имевший место: в ночь на 12 августа 1945 года неизвестные бросили гранату в еврейский детский дом, находившийся в деревне Рабка, а потом обстреливали его на протяжении двух часов. Поразительно, но в ходе этого нападения никто не погиб. Тем не менее приют вскоре закрыли, а детей перевезли в другое место[451].

Объяснение, которое Стола предложил в 2005 году, вполне созвучно мнениям, высказываемым польскими интеллектуалами в то время. В 1947 году Станислав Оссовский, признанный философ и социолог, пришел к аналогичному выводу. «Сочувствие вовсе не является единственным возможным ответом на невзгоды, пережитые другим человеком… Люди, которых судьба обрекла на уничтожение, нередко вызывают у других отвращение и просто вытесняются за рамки обычных человеческих отношений». Оссовский, подобно многим после него, отмечал также, что те, кто приобретал от истребления евреев какие-то материальные выгоды, нередко испытывали неловкость, а то и чувство вины, заставлявшие их придавать своим действиям видимость легитимности: «Если чужая беда кому-то приносит выгоду, возникает потребность убедить себя и окружающих в том, что несчастье другого было морально оправданным»[452].

Какими бы ни были причины устойчивой враждебности к евреям, именно она убеждала их оставлять Восточную Европу и уезжать в Америку, в Западную Европу или, чаще всего, в Палестину. В течение трех месяцев после резни в Кельце около 70 тысяч польских евреев отправились на Ближний Восток. В этом им помогали немногочисленные сионистские организации, основанные или поддерживаемые палестинскими и американскими евреями. По договоренности с польскими властями евреи выезжали из страны через согласованные пограничные переходы в Силезии, пешком и на грузовиках пересекали Чехословакию, затем добирались до средиземноморских портов и оттуда отплывали в Палестину. (Правда, по пути некоторые меняли направление и отправлялись в другие страны[453].)

Постепенно массовый выезд стал раздражать польские власти: въезд в находящуюся под британским мандатом Палестину был противозаконным делом, и английская пресса начала писать об этом. На короткое время каналы выезда перекрыли. Но после основания государства Израиль в мае 1948 года евреям вновь разрешили уезжать из Польши — во многом из-за того, что польское государство, взявшее курс на экономическую централизацию, было радо избавиться от еврейского сообщества мелких бизнесменов.