Ло присылал ему с иноземщины деньги, и для мацяосцев это было равнозначно тому, как если бы он присылал дядюшке Ло дополнительный вес. С весом дядюшки Ло приходилось считаться даже Бэньи, и один почтенный возраст никогда не дал бы ему такого преимущества.

Чжаоцин не умел стряпать пампушки, денег с иноземщины ему тоже никто не присылал, зато он наплодил друг за другом шесть сыновей, что помогло ему немного прибавить в весе. Распределяя картошку или бобы, начальство всегда поднимало перед Чжаоцином безмен выше, чем перед остальными, показывая таким образом свое уважение.

Случались, что вес приходил к человеку на время, и наблюдать за такими переменами было довольно забавно. Например, городской парень по кличке Черный Барич однажды привез в Мацяо бутылку соевого соуса «Лунпай»[100] и обменял ее у Чжунци на фазана. Говорили, марка эта очень известная, будто бы бутылки с «Лунпаем» каждый год отправляют в столицу, чтобы тушить в нем свинину для самого председателя Мао, а из простых смертных попробовать такой соус могут разве что кадровые работники уездного уровня и выше. Новость разлетелась по деревне, и две недели Чжунци пользовался большим весом, а его покашливания сделались намного звонче и уверенней. Он добавлял в еду всего по капле драгоценного соуса, но ничего не мог поделать с соседями, которые друг за другом приходили отлить себе немного «Лунпая», как ничего не мог поделать с Бэньи и прочим начальством, взявшим обыкновение регулярно наведываться к нему домой, и соус в бутылке с каждым днем убывал, а вместе с соусом убывал и вес Чжунци, пока наконец не вернулся к исходному уровню. Он умолял Черного Барича привезти ему из города еще одну бутылку «Лунпая», обещал отдать за нее сразу двух фазанов. Черный Барич соглашался, но каждый раз возвращался из города с пустыми руками: наверное, там с драгоценным соусом тоже случились перебои.

Чжунци думал попросить батюшку Минци, чтобы тот через свои каналы достал ему новую бутылку «Лунпая» и тем самым помог вернуть прежний вес. Но вес Минци к тому времени достиг таких высот, что Чжунци несколько раз собирался с духом, но так и так и не смог подобраться к нему и завести разговор.

Минци постоянно ездил в коммуну и кормил начальство своими пампушками, отчего и сам стал наполовину начальством – все равно как конь, на котором ездит император, или ночной горшок, куда он испражняется, приобретают особый статус. Все свободное от пампушек время Минци ходил по деревне и раздавал указания. Местное начальство тоже относилось к нему уважительно, если он заходил в зал во время общего собрания, ему всегда уступали место за столом. Он слушал, как Бэньи распределяет людей по работам, и кивал в знак одобрения или же качал головой, если был не согласен. Иногда он даже перебивал начальство и встревал со своими замечаниями, не имеющими отношения к теме собрания, зато имеющими прямое отношение к пампушкам, например, говорил, что при такой холодной погоде тесто плохо поднимается, или что на содовых заводах стали воровать и халтурить, сода теперь никуда не годится. Начальство продбригады внимательно его слушало, порой даже вступало в обсуждения по вопросам технологии приготовления пампушек. Случалось, что Минци был в ударе и отнимал много времени от общего собрания, но и тогда начальство не возражало и не намекало ему, что пора закругляться.

К сожалению, приобретя большой вес, люди часто теряют голову – особенно если такой вес достался им по воле случая, как было с Минци. Слава о его пампушках разошлась далеко за пределы Мацяо, теперь его приглашали даже в уездный центр, если там случались какие-нибудь большие собрания. Там Минци завел шашни со вдовой Ли, которая мыла полы в гостинице уездного центра. Вдова Ли была женщиной городской, опытной и понимала, как угодить мужчине, за это Минци мешками носил ей пампушки. В конце концов Минци решил не мелочиться и притащил вдове целый куль первосортной муки, которую поставили специально на кухню начальника уездной управы, а заодно прихватил с кухни копченую свиную голову.

Скоро история вышла наружу, вдова Ли потеряла место в гостинице. А Минци (батюшкой теперь его никто не называл) с понурой головой вернулся в Мацяо и с тех пор больше не получал приглашений постряпать начальству пампушки. Мало того, в деревне на Минци все смотрели свысока, вид у него с каждым днем становился все более жалким, теперь ему не давали слова даже на общих коммунных собраниях – а о совещаниях кадровых работников и говорить нечего. Если же требовалось получить мнение каждого члена коммуны, Минци взволнованно тянул шею и пищал тоньше комара, так что Бэньи приходилось прикрикнуть: «Громче! Громче говори! Каши мало ел?»

Его отправляли на самую черновую работу и трудоединиц начисляли меньше, чем остальным.

Мацяосцы досадовали на Минци, возмущались, что своей жадностью и сластолюбием он сгубил замечательный повод для гордости, которым пользовалась вся деревня, и теперь выходило, будто вся деревня украла с уездной кухни мешок муки и свиную голову. Мацяосцы не забывали лишний раз напомнить Минци, как он «обезвесился», чем только глубже вгоняли его в уныние, и еще до нашего отъезда из Мацяо он заболел и отправился к Желтому источнику. Наблюдая за этими драматическими событиями, я понял, что вес тоже может коллективизироваться. Минци в Мацяо был фигурой настолько уникальной, что его вес как будто превратился в коллективную собственность всех жителей деревни, потому они и относились к нему так серьезно. И когда Минци, никого не спросив, пробросался своим весом, деревенские сочли это настоящим преступлением.

Спустя много лет в Мацяо я услышал, как стайка пащенят, собравшись под деревом у межи, распевает такую песню:

Минци проворовался,

Начальнику попался,

Прищучили его.

В управу потащили

Штаны с него спустили,

Всю задницу разбили,

А вот и поделом!

Другой раз будешь знать,

Как пыль в глаза пускать,

Вся задница расплющена,

Ни сесть тебе, ни встать!

…

Я невольно вздрогнул. Не думал, что спустя столько лет Минци по-прежнему будет жить в Мацяо, будет жить в песенках новых детей, и что мешок муки, однажды лишивший Минци веса, заодно обессмертит его имя. Как знать, вдруг это имя останется в Мацяо, когда на земле не будет уже ни Бэньи, ни Фуча, ни меня, ни даже этих детей, что распевают под деревом свои песни.

Пока жив язык, до тех пор и Минци может жить в Мацяо, жить еще много, много лет.

△ Руба́ч

△ 煞