Мы попробовали ногой, холодная ли вода. Вода оказалась такой холодной, что у меня кровь чуть не заледенела.

Я присел на корточки, сложил ладони ковшиком и стал поливать себе голову, а потом потёр лицо руками. Иммер объявил, что передумал и мыться не будет, — и не стал, сколько я его ни уговаривал. Он сел и принялся бросать в воду камни, и во все стороны летели брызги. Иногда они долетали и до него, и тогда он вопил, а я смеялся, но, конечно же, не злорадно. Я смеялся от радости, что мы с ним сидим возле бурливого ручейка и всё как раньше. Мы — Сем и Иммер. Лучшие друзья.

Вскоре я решил, что нам пора обратно. Нужно было устраиваться на ночь, собрать дров для костра и лапник, на котором мы собирались спать. Но Иммеру понравилось бросать камни, а потом он перешёл на палки. Он следил взглядом, как они летят по дуге, и ему хотелось посидеть на берегу ещё.

— Тогда сам придёшь, — сказал я.

— Угу. Потом приду.

Я вскарабкался по склону и пошёл через лес, неся наполненный бурдюк. Пели птицы, над ромашками гудели шмели. Солнце припекало, и я почти просох. Вдалеке уже виднелась полянка, на которой мы оставили вещи, от радости я припустил быстрее и до полянки добежал бегом. А когда добежал — там стоял, глядя на меня жёлтыми глазами, он. Волк.

Сначала я оцепенел. Я просто не мог поверить своим глазам: лес как будто сыграл со мной злую шутку. Но лес не шутил. Волк был самый настоящий: он отвёл от меня взгляд и принялся обнюхивать нашу одежду и всё, что лежало на земле.

Убежать? Если мне повезёт, может, я успею удрать от волка?

А вдруг он учует Иммера, прокрадётся к воде и нападёт на него? Нет, о том, чтобы убежать, нечего и думать.

Волк внимательно осматривал наше имущество. Лук мой лежал в траве, и я никак не мог до него дотянуться. Волк обнюхал тетиву, потрогал лапой колчан, словно хотел перекатить его, но потом бросил это занятие, снова повернулся ко мне и стал приближаться. Секунды тянулись, мысли у меня в голове проносились со страшной скоростью. Я вспомнил, как Чернокрыс боялся, что на нас нападёт волк, вспомнил, как перестал прислушиваться к его словам — просто потому, что волки нам не попадались. Я подумал о собственной глупой самоуверенности, а ещё об Але, которому одной долгой суровой зимой пришлось убить волка, чтобы волчьи зубы не разорвали его на куски. И вот я стою тут, одетый в одну только самоуверенность, и не могу дотянуться до лука. Я вспомнил слова Тьодольва о том, как безжалостна природа и как избалован человек, вспомнил, как Индра ненавидела нас за то, что мы не хотим бегать в колесе вместе со всеми. Вспомнил Рыжий Хвост, для которой жизнь стоила не дороже подушки. Сколько стоит моя жизнь в глазах этого волка, серого и голенастого? Ничего.

Не доходя до меня пары-другой метров, волк остановился. Тощий — наверное, молодой. У меня застучало сердце, кровь запульсировала во всём теле, ударила в голову. Я затопал ногами:

— П-пшёл отсюда!

Волк заложил уши назад. Испугался? Вдруг он оскалился — белые зубы сверкнули и в верхней, и в нижней челюсти. И каждый зуб в пасти выглядел так, что я чуть не упал в обморок.

— Пшёл! — заорал я ещё громче и замахнулся на волка бурдюком.

Волк шарахнулся и отбежал в сторону. Остановился и стал смотреть на меня, опустив голову и вздыбив шерсть. Потом повернулся и разочарованно потрусил прочь.

Я бросил бурдюк и кинулся к луку. Выдернул стрелу из колчана, натянул тетиву. Я долго стоял, глядя туда, где скрылся волк. Долго-долго, и руки и ноги у меня дрожали. Но волк не вернулся.

Меня вдруг разобрал смех. Не знаю почему, наверное, напряжение отпустило, а ещё от мысли, какой у меня глупый вид: стою тут в чём мать родила, зато с луком наизготовку. Но смеялся я не только поэтому. Меня смешило, что я думал, будто волк съест меня; на самом деле я заставил его удрать всего лишь простым «пшёл!». Я стал каким-то невесомым, словно воспарил над землёй. Я вернул стрелу в колчан, пошёл одеваться — и тут только, наклонившись, чтобы взять одежду, сообразил, что произошло. Узел, который я связал из скатерти и куда сложил всё съестное, был распотрошён, а еда исчезла.

Я упал на колени, отшвырнул змея и огниво и запустил руки в складки: вдруг волк хоть что-нибудь оставил — кусок хлеба или немного фруктов. Найти мне удалось лишь горсть обслюнявленных, облепленных волчьей шерстью орехов. От злости я сгрёб орехи в кулак и швырнул не глядя:

— Ах ты гад!

Орехи со стуком ударились о дерево и посыпались в траву вокруг меня. Тут вернулся Иммер.

— Ты чего? — спросил он.

Я ответил не сразу. Надо было как-то сказать брату, что мы остались без еды, а идти ещё долго. Мне казалось, что это я во всём виноват. Нельзя было оставлять еду без присмотра. Мой рассказ, конечно, испугал брата: он стал оглядываться, решив, что волк затаился где-то в кустах и ещё вернётся. Когда страх отпустил его, Иммер присел на корточки над опустевшим узлом.

— И что теперь делать? — хмуро спросил он.

— Ну, выбор у нас небольшой.

— Да?

Я оделся и велел ему тоже одеться. Потом повесил на спину колчан, взял лук. Меня грызло беспокойство. Не так уж просто попасть стрелой в дичь. Даже выследить её не так-то просто: у большинства животных и слух, и зрение отличные, какой-нибудь олень успеет скрыться задолго до того, как до него доберётся человек — недоумевающий и одураченный. Что мы станем делать, если у меня ничего не выйдет? Набивать животы кислицей и черникой? Ни на том, ни на другом долго не продержишься, а идти нам ещё долго.

Но живности в лесу оказалось много, и всего через пару часов мне удалось подстрелить зайца. Большой, упитанный, он свисал у меня из руки вниз головой, когда я возвращался на полянку. Иммер расплакался. Ему было жалко зайца, а потом, когда я освежевал тушку, стало жалко ещё больше. Он объявил, что ни за что в жизни не будет есть зайца.

— Фазанье жаркое шло хорошо, — напомнил я.

Иммер подумал и сказал, что с этого дня он и фазаньего жаркого в рот не возьмёт.

Но потом он так проголодался, что всё-таки пришёл есть зайца. И пока мы жевали нежное мясо, я вспоминал предсмертные