одноклассники Элис приедут учиться в пятом классе, и некоторые из них, в том числе Руди, удивятся ее отсутствию. Но сейчас в туманной тишине там стояли всего два автомобиля. Солнце еще не поднялось над деревьями, на траве блестела роса.

– Помни, нужно внимательно слушать, – сказала Пенелопа, дуя на горячий кофе.

– Я знаю, мама.

– Не забывай, ты идешь туда трудиться.

– Конечно.

– Я люблю тебя.

– Знаю.

– И папа тоже.

– Знаю.

Прошло несколько минут. Наконец на проселочной дороге показался маленький желтый автобус. Элис вышла из машины. Пенелопа, в домашних тапочках и ночной рубашке, опустила стекло и послала ей воздушный поцелуй.

Из второй машины вышла худенькая девочка. Элис видела ее весной на прослушивании, а летом – в общественном бассейне; вероятно, та жила в Бедфорде или Маунт-Киско. Девочка держала под мышкой скрипичный футляр с таким видом, будто готова ринуться в бой. Как позднее выяснится, ее звали Мередит Маркс.

Элис и Мередит зашли в пустой автобус и сели через проход друг от друга. В тот первый день они не общались, собираясь с духом и внутренне трепеща от нетерпения. Следующая остановка – Чаппакуа, до нее десять минут езды. Эти десять минут они провели в тишине.

На второй день, садясь в автобус, девочки смущенно поздоровались, сели на те же места, что вчера, и провели десять молчаливых минут, глядя в окно и наблюдая за деревьями, мелькающими вдоль шоссе.

На третий день Элис обратила внимание, что у Мередит поцарапан локоть.

– Что случилось?

– С велика упала.

– Больно?

– Да. Стоило надеть налокотники. Ну и попало же мне потом!

– Ничего себе, – отозвалась Элис. – Моя мама ужасно рассердилась бы.

– Моя кричала: «Мередит, это же твой рабочий локоть! Он тебе нужен!»

Элис рассмеялась, села рядом с Мередит и занимала это место в течение следующих семи лет. К концу недели они стали лучшими подругами, к концу семестра играли дуэтом, а к концу учебного года выступили в Карнеги-холле.

С годами воспоминания о том выступлении стерлись. Единственное, что Элис запомнила, – как сбилась в «Приветствии любви»[42]: ощущение, будто падаешь в бездонную пропасть, за которым следует леденящее чувство пробуждения, когда понимаешь, что самое худшее позади, руки снова тебя слушаются, ты в состоянии дотянуть до конца пьесы, и все будет хорошо.

Остальное – во что она была одета, во что была одета Мередит, как выглядел зал, как резонировал микрофон, как звучали аплодисменты – Элис помнила только по видеозаписи, которую пересматривала бессчетное количество раз. Она видела рояль не собственными глазами, а глазами оператора, сидящего в одиннадцатом ряду. Руки, порхающие по клавишам, принадлежали не ей, а девочке на сцене. Аплодисменты – не мощные, пробирающие до самого сердца овации, а невыразительные хлопки из телевизора, потом из компьютера, а еще позже из телефона – звучали бездушно и неискренне, как в телешоу.

Все сошлись во мнении, что Элис и Мередит прекрасно выступили. О ее промахе никто не вспоминал – ни мама, ни учительница, ни даже Мередит.

Недели и месяцы прошли в темпе анданте[43]. Мистер Квик все чаще ездил в командировки. Билл поступил в университет. Элис с мамой наслаждались обществом друг друга, допоздна смотрели телевизор и засыпали в одной кровати. Каждый день, когда Элис играла на рояле, Пенелопа сидела на диване, читала журнал, красила ногти или чем там полагалось заниматься на диване в далекие времена до изобретения смартфонов. Когда Элис отвлекалась, Пенелопа окликала ее: «Возвращайся к работе», и Элис продолжала. Она все время ощущала за правым плечом присутствие матери.

Это незримое присутствие чувствовалось и сейчас – мама наблюдала, как дочь сидит над бокалом апероля, а ее подруги обсуждают последние выходки Мэллори.

По окончании первого курса Билл приехал домой. Элис в своей комнате собирала вещи. Через два дня она на две недели отбывала в лагерь к приграничным водам Миннесоты – жить в палатке, плавать на байдарке, говорить только по-французски и впервые за долгое время не играть на рояле. Трудно представить, что целых две недели она не будет прикасаться к инструменту.

Мама позвала ее на кухню. Билл уже сидел за пустым столом. Элис устроилась рядом. Оба ждали, когда миссис Квик соберется с духом. Наконец та произнесла:

– Мы с папой разводимся.

Билл был старше, ему уже не требовалось ничего объяснять. Он встал и взял рюкзак.

– Пойду покурю.

– Ладно, – отозвалась миссис Квик.

Билл три года скрывал свою вредную привычку, но теперь решил отбросить притворство. Он зажег сигарету, исчез за углом, а ночевать так и не явился. У него и мысли не возникло остаться ради сестры.

Элис отправилась к себе в комнату, набрала длинный номер папиного отеля на Тайване и, кусая ногти, принялась слушать длинные гудки, доносящиеся через полмира. В глубине души ей не хотелось, чтобы отец брал трубку. Он и не взял. Тогда она оставила сообщение у администратора.

В комнату вошла мама и села на кровать.

– Тебе повезло, – проговорила она. – Ты играешь на рояле.

Элис не поняла, что она имеет в виду.

– Спасибо.

Мама, кажется, не услышала. Она глядела в стену, словно смотрела невидимый телевизор.

– Ты должна добиться успеха, Гуничка, – сказала она и тут же поправилась: – Не просто успеха, а выдающегося успеха. Ты должна обладать самостоятельной ценностью. Муж не придаст тебе ценности – придется добиться ее самостоятельно. Нужно создать ее из того, чего у тебя никто не сможет отнять.

На следующий день Пенелопа отменила поездку в лагерь.

Развод так и не состоялся. Эластичная лента, связывающая Джона и Пенелопу Квик, растянулась на максимальную длину, и теперь они неизбежно сошлись, будто ничего не случилось. Ну почти ничего. Во время размолвки мистер Квик купил маленький дом неподалеку. Сперва он хотел его продать, но потом решил оставить: место хорошее, к тому же есть где разместить книги. Иногда он проводил там по несколько недель. Пенелопа не возражала. Нельзя сказать людям, что они счастливы неправильно.

В то лето Элис еще больше времени проводила за роялем. Зачем пытаться спасти семью, когда Шуман требует твоего внимания? В хаосе «Крейслерианы» чувствовался успокаивающий порядок. Все записано. Старый призрак велит тебе играть ноты, и ты играешь. Дальше – тишина[44].

Элис по-прежнему занималась в маленькой комнате с террасой, а Пенелопа по-прежнему сидела на диване за ее правым плечом. Закончив пьесу, Элис оборачивалась, и мать вознаграждала дочку улыбкой. Однако теперь улыбка изменилась: с виду она выражала поддержку, но на деле за ней скрывалось отчаяние. Музыкальная карьера Элис перестала быть милым увлечением, поводом для приятной беседы в гостях. Она превратилась в поле на