Я не учел одного различия между днями прощания с Блейком и Эли – у родителей Эли были истории о его детстве.

Мы выходим на крыльцо, и поднявшийся ветер треплет нам волосы.

Пирс останавливается.

– Мы собирались развеять песок на водопадах, но, может, развеем немного и здесь?

Мы все киваем. Мелисса держится стоически. Думаю, будучи хирургом, который каждый день имеет дело со смертью и умиранием, она почти утратила сентиментальность. И все же слезы текут по ее щекам.

Пирс открывает банку, опускает в нее руку и достает горсть песка. Затем он отдает эту маленькую часть духа Эли ветру, который однажды коснулся его лица.

* * *

Мы с Джесмин сидим на заднем сиденье внедорожника Мелиссы. Она ведет машину. Пирс сидит рядом с ней и держит на коленях банку с песком, от которой не отрывает взгляда. Мимо нас вдоль шоссе проносятся деревья в огненно-красном, желтом и оранжевом уборе. Но на большей части деревьев все еще потускневшая поношенная зелень, до сих пор напоминающая о лете.

Уголком глаза я перехватываю взгляд Джесмин. Она кладет руку на мою сторону сиденья, поднимает большой палец вверх и приподнимает брови. Я кладу руку на ее сторону и изображаю «так себе». Потом я выбрасываю палец верх и поднимаю брови, а она повторяет мое «так себе».

Мы едем в тишине. И вправду, существует кое-что похуже пустых разговоров.

– Нам очень нравились эти однодневные поездки, – наконец нарушает молчание Мелисса. – Это был один из тех редких случаев, когда Эли сбрасывал свою защитную скорлупу и много чего рассказывал нам.

– Возможно, во мне говорит историк, – вступает Пирс, – но я не могу перестать думать о той бабочке, взмахивающей крыльями, и о непредвиденных последствиях, к которым этот взмах приводит. В одной из подобных поездок мы все решили, что Эли вместе с Адейр должны поступить в Художественную академию Нэшвилла.

Вот черт! Не лучшее направление для разговора. Я смотрю прямо перед собой, боясь даже шелохнуться, адреналин бурлит в моих венах. Искоса бросаю быстрый взгляд на Джесмин.

– Что ж, последствием решения стало то, что Эли получил прекрасное образование и нашел отличных друзей. – В голосе Мелиссы слышится нотка раздражения.

– Послушай, Мел, не надо принимать все в штыки. Я просто высказываю наблюдения.

– Я чувствую осуждение в твоих «наблюдениях».

Теперь нас двое.

– Ошибаешься.

– Правда?

– Да, правда. Я говорю не с точки зрения морали. Я констатирую исторический факт – если бы Эли не поехал учиться в Художественную академию Нэшвилла, он никогда не оказался бы в машине с Марсом и Блейком.

Какую-то долю секунды я прикидываю, как сильно пострадаю, если распахну дверцу машины и выкачусь на шоссе.

– Ты можешь не признавать наличия морального осуждения в «фактах», но оно там есть. Даже высказывание подобных наблюдений – уже моральное осуждение. В любом случае давай обойдемся без этого, – Мелисса машет пальцем между собой и Пирсом, – перед нашими гостями?

Я вжимаюсь в сиденье. Джесмин тихонько придвигает свою ногу и слегка наступает на мою. Я здесь, я на твоей стороне – вот что говорит это движение.

Пирс поворачивается к нам.

– Никто не против того, чтобы мы сегодня, вспоминая жизнь Эли, были максимально открытыми и честными? Кто-нибудь думает, что держать все в себе будет полезно? Кому-нибудь кажется, что таким образом мы окажем памяти Эли услугу?

Я замечаю в зеркале заднего вида, как Мелисса закатывает глаза.

– Было бы очень хорошо – и уважительно по отношению к памяти Эли, – если бы мы вспоминали его жизнь, не пытаясь разобраться в причине… или причинах его гибели. Мы тут не пытаемся выяснить, кто построил Стоунхендж.

Так. Ладно. Видимо, это будет совсем не похоже на день прощания с Блейком. Находиться рядом со ссорящимися взрослыми – это отстой. Находиться рядом со ссорящимися родителями твоего мертвого друга – еще больший отстой. Находиться рядом с родителями твоего мертвого друга, ссорящимися из-за того, что, возможно, именно ты убил своего друга, – худший отстой из всего возможного.

Пирс начинает отвечать.

– Наш первый с Эли поцелуй… – неожиданно вмешивается Джесмин, и все замолкают. Я испытываю облегчение, хотя и подозреваю, что эта история еще заставит меня страдать.

– …был после выступления в рок-лагере. Мы тусовались за сценой, а люди расходились. Народу было много, но почему-то в тот момент, когда я пошла в гримерку за синтезатором, там был только Эли. Он забирал свои гитару и усилитель. И мы похвалили друг друга и каким-то образом оказывались все ближе и ближе. Из-за этого я так нервничала, но мне это понравилось. Такое же чувство, как на сцене. И потом мы просто… поцеловались. Не помню, кто был инициатором. Может, мы оба. Это был быстрый поцелуй, мы услышали, что кто-то идет. Но я помню, как весь день смеялась без причины. Родители, наверное, подумали, что я накурилась.

На самом деле рассказ Джесмин вызывает у меня чувство неловкости. Не уверен, почему. Это не похоже на вину или печаль. Что-то более стыдное и незрелое.

Но, похоже, на Пирса и Мелиссу история производит противоположное впечатление. Лицо Пирса немного оживляется. Мелисса смеется.

– Я помню тот день. Эли был такой веселый и легкомысленный, и мы подумали, что кто-то из ребят покурил после шоу. Пирс, помнишь?

– В машине нам даже не пришлось воевать из-за музыки. Редкий случай. Я не думал, что он был накуренный или что-то в этом роде. Я решил, что это эйфория из-за выступления.

У Джесмин печальное, отсутствующее выражение лица. Кажется, она смотрит на банку.

– Раньше я никого никого не целовала всего лишь после недели знакомства. Никогда. И, наверное, никогда не поцелую.

– Я могу сказать, что вас связывало нечто особенное, – говорит Мелисса. – Казалось, между вами была какая-то невероятная химия и дружба.

– Нам было хорошо вместе. До… до самого конца.

Я чувствую себя так, будто истекаю кровью. Может, исцеление подобно хирургической операции, когда, чтобы вылечить старые раны, нужно нанести новые. Надеюсь, это все не зря.

Разговор иссякает и умирает. Мы заворачиваем на стоянку, чтобы сходить в туалет и размяться, хоть и ехали всего час.

Пирс стоит у внедорожника, все так же прижимая банку к груди.

Я наблюдаю, как он устало смотрит куда-то вдаль, и понимаю, что есть и еще одно отличие у этого дня прощания. Мне не хочется ни в чем сознаваться, как это было с Наной Бетси. Хотя я и чувствую, что Пирс от меня ждет признаний. И даже чувствую в нем какую-то часть желания Адейр услышать мое признание.

Пирс садится за руль, а Мелисса держит банку Эли. Я размышляю о том, какой могу внести вклад, какое откровение могу предложить. На ум ничего не приходит. В голове – пустота, и нет ни одной мысли, за которую я мог бы уцепиться.