Щека Яго задергалась.

– Что там? – кивнул я.

– Не знаю. Это не мой дом.

Вскоре на свет божий мы извлекли ящики. Их содержимое произвело на меня огорошивающее впечатление, но я тоже умел хранить самообладание. Хотя было самое время по-дурацки счастливо захихикать или пуститься в пляс. Конечно, ожидал чего-то такого. Но…

– Это же коллекция того режиссера, – кивнул я на серебряные изделия. – Как там его?

– Не знаю, – пожал плечами Яго.

– Рубинштейна, вспомнил… И иконы недурные. Северная школа. А мы ее по всему миру ищем.

– Интересно-то как, – скривился Яго.

– Откуда дровишки?

– Из леса, – с неожиданно прорвавшейся злобой выдавил Яго.

– Ох, Яго. Обвели тебя вокруг пальца, как мальчонку. Как лоха последнего в наперстки обули.

– Кто это меня обул?

– Скоро узнаешь. И глаза у тебя тогда на лоб вылезут, артист, – улыбнулся я… – А содержимое тайника пока на месте оставим. За ним еще зайдут…

* * *

Симонов с небрежностью профессионала-водителя вел трофейную бандитскую «Волгу». Кавалькада оперативных и добытых у врага машин выбралась на шоссе, где можно было набрать приличную скорость. Трасса была почти пустая, лишь изредка по ней проносились на большой скорости автомобили. Ближе к Москве стали попадаться уснувшие стада фур – водилы-дальнобойщики, не понаслышке зная о грабежах и рэкете на дорогах, предпочитали держаться поближе друг к другу и вместе отбиваться от разбойного люда.

В салоне «Волги», помимо Симонова, пребывали еще двое рубоповцев, а также пленные – Малыш и Кузя. Комплекция и у оперов, и у задержанных была солидная, но внутри «тридцать первая» «Волга» просторна, так что уместились все, хоть и с трудом. Часы показывали десять минут четвертого, но сон уже ушел, оставив вместо себя тяжесть в голове. Вдали уже маячили московские огни.

– Ну чего, сынки, – осведомился лениво Симонов, – доигрались в казаки-разбойники?

«Сынки» были в настроении, не располагающем к исповедям.

– Надоели, – махнул широченной ладонью рубоповец. – Любой болван считает, что если у него есть баксы и пистолет, так он уже не болван.

– Мы ничего плохого не сделали, – наконец счел нужным начать отбрехиваться Кузя. И получил тычок локтем в бок.

– Молчал бы уж, урод, – сказал рубоповец. – Работай из-за вас по ночам.

– Шпана, – Симонов засунул в рот сигарету, не выпуская рулевого колеса, щелкнул зажигалкой и затянулся. – Оставить бы вас здесь в лесочке со свинцовыми примочками. Наука была бы всей столичной крутизне. Моментом бы по щелям все забились.

– Точно, – кивнул рубоповец. – Мы два года назад одного из крутых авторитетов во время мероприятия грохнули, а потом слух пустили, что теперь всех будем отстреливать. Тут же авторитеты в Америку свинтили. Два месяца там жили, пока не поняли, что это шутка.

– В каждой шутке есть доля правды, – хмыкнул Симонов.

– Мы не… – опять начал Кузя, мало общавшийся с операми и не знавший, что дешевле не распускать язык.

– Костя, – сказал Симонов, обернувшись и отвлекаясь от дороги, – закрой ему поганую пасть.

– Сейчас, – кивнул рубоповец.

Но закрыть клиенту пасть не успел. В последний момент Симонов вывернул руль, объезжая колдобину, и врезал по тормозам. Но ничего не помогло. Машину влекло к обочине.

– Е!.. – воскликнул Симонов.

«Тридцать первая» вылетела на обочину – благо, было невысоко – и покатилась по траве. Хрясь – днище с размаху налетело на вросший в землю, незнамо откуда здесь взявшийся бетонный блок. Звон стекла. Еще один удар. «Волга» замерла.

– У, блин, нога, – застонал рубоповец.

Неожиданно Малыш резко рванул защелку, а потом ручку дверцы и вывалился из машины.

– Кузя! – Он дернул за рукав товарища, увлекая за собой.

Секунда – и они уже бежали, спотыкаясь, прочь – к лесополосе, к свободе.

Симонов выругался, выскочил из машины.

– Стоять!

Он выдернул пистолет, передернул затвор.

– Стоять! Стреляю!

Ударил по ушам хлесткий выстрел. Кузя, более прыткий, уже скрылся за деревьями. Малыш же остановился как вкопанный, взметнув руки в наручниках вверх.

– Стоять, кому сказано! – Симонов рванул вперед, преодолел расстояние, отделявшее его от Малыша, и с разбегу пнул его в зад.

– Идиот, – прошипел он негромко. – Вали отсюда!

Малыш дернулся, неуверенно побежал в чащу.

– Стой, сволочь!

Грянул еще один выстрел. На этот раз он не сдержал прыть беглеца.

– Ушли, шаромыжники! – громко крикнул Симонов, направился обратно к покореженной машине.

– Крепко сели, – сказал рубоповец, похлопывая «Волгу» по крылу и усаживаясь на багажник.

– Зато убедительно, – тихо произнес второй оперативник.

– Будем надеяться, – кивнул Симонов. – Как нога?

– Ничего. Зашиб немного.

– Заживет. – Симонов взял рацию. Усмехнулся про себя. В ассоциацию каскадеров, что ли, заяву подать? За такой трюк примут без очереди. – Говорит Третий. Мы на мель крепко сели. Клиенты сорвались. Подберите нас.

* * *

Ночь выдалась прохладная. Легкая ветровка почти не грела. Да и сказывалась вторая неприютная ночь. Хочется горячего кофейку, борща или просто чаю, можно без сахара. Но куда там. Сиди сиднем, шевелись поменьше и рта не разевай. Тишина – друг опера в засаде.

Два часа прошло после того, как мои коллеги снялись и отправились работать с задержанными. Опергруппа Одинцовского УВД давно осмотрела место происшествия. Работали, как обычно, тяп-ляп. Изъяли гильзы, составили беглый протокол, выковыряли из оконных рам пули и удалились. Меня это вполне устраивало.

В доме было влажно, промозгло. На улице, пожалуй, сейчас получше. Но мне туда носа нельзя показывать. И двоим собровцам рядом со мной – тоже. Место наше здесь. Должны сидеть тихо, как мышки. Хотя почему – как мышки? Мыши тут топают слонами. Вон опять в углу зашуршало. И какой-то звук – кто-то что-то в этом углу грызет… Нет, наверное, это все же не мыши, а крысы. Слишком громкое и самозабвенное хрумканье. И жуют то ли дерево, то ли бетон. Ненавижу крыс и змей. Правда, змей тут, похоже, нет, если только Яго не завел пару сторожевых кобр.

Холодно. Сквозняки. Насморк гарантирован. Хороший такой насморк, чтобы неделю шмыгать носом и делиться с друзьями бациллами. Хотя нет – чем противнее обстановка, тем меньше шансов разболеться. Необъяснимый закон природы. Лишь бы дожить до горячего завтрака. И до чашки чаю. Можно, как уже говорилось, без сахара.

Я пошевелился. Нога затекла. И нос от сквозняка болит. Он все время болит от холода после того, как мне его сломали на первенстве Союза… Черт возьми, время, наверное, все же штука одушевленная. Со своим характером. И характером гнусным. В засадах и в очереди у зубного врача оно тянется жвачкой «Стиморол», а на отдыхе в приятной компании мелькает болидом на небосклоне.