Впрочем, путь к заснеженным вершинам для Кельма все-таки был – тернистый и долгий. У семьи и по прокурорской, и по спекулянтской линии имелись кое-какие связи. И сам Сергей был мальчонкой настырным, упорным. Но его не слишком устраивали годы, которые надо будет отдать изнурительному труду и не менее изнурительному расталкиванию конкурентов локтями. Когда ты молод, вокруг столько искусов, мир кажется созданным для того, чтобы ты в нем жил легко и красиво. И разве хочется прогрызать себе путь в твердом граните? Не хочется. А хочется просто жить. Отдаться этим искусам. Хочется иметь все. И лучше разом. И Кельм начал брать от жизни все. И встретился однажды с Игорем Грубешманом – авторитетным черным антикваром.

Семидесятые – восьмидесятые годы ознаменовались стойким ростом интереса к старине. Люди начали понимать, что такое антиквариат и сколько он стоит. Если раньше завсегдатаями антикварных магазинов были в основном западные дипломаты, коллекционеры или редкие люди, которым некуда девать деньги, то в семидесятые годы туда двинули торгаши, теневики, воры. Антиквариат в СССР стал тем же, чем и везде – выгодным вложением капиталов. А по стопам первопроходцев, долгие годы собиравших в глубинке старинные книги и иконы, часто ради того, чтобы не пропали бесценные предметы культуры, двинули орды иных «искусствоведов» – скупщиков антиков. Сперва они покупали у бабушек в деревнях иконы по рублю да по трешке, потом, когда бабушки стали умнее и перестали разбрасываться своими вещами, пошел лихой разгул. Преступники стали просто брать в домах, церквях, музеях то, что им нужно. Змеиный клубок свился в доселе довольно мирной среде коллекционеров. Пышным цветом цвела спекуляция. Уютно в этих сферах чувствовали себя мошенники, воры, разбойники.

Так получилось, что практически все более-менее крупные преступники хоть краем, но оказались завязанными в антикварном теневом бизнесе. Или они обращали краденые деньги в антиквариат и драгоценности. Или служили посредниками при крупных сделках. Или просто воровали. А контрабанда! Через узкие овировские ворота двинули на землю обетованную толпы эмигрантов. Люди продавали дачи, кооперативные квартиры, мебель, автомобили. И сколько среди эмигрантов было завмагов, зубных техников, людей, которые не могли пожаловаться на бедность. Перед отъездом деньги они чаще обращали в антиквариат – это гораздо выгоднее, чем покупать валюту, шедшую тогда по очень завышенному на черном рынке курсу. Естественно, эти сувениры они стремились взять с собой как память о старой родине, но подобные лирические порывы не находили отклика у таможни. И тогда вещи переправлялись контрабандой. Перевезти по дипломатическим каналам посылочку с несколькими безделушками Фаберже стоило где-то от пяти тысяч рублей (цена «Жигулей») и выше – до совершенно несуразных сумм, и немало мидовских работников оказались замешанными в подобных делах. Присасывались к этому бизнесу и такие кровососы, что даже сегодня диву даешься. Вспомнить хотя бы Калю – жену главного ныне российского мафиози Японца и мать рано погибшего самого молодого вора в законе Калины. Она нашла золотую жилу – собирала у отъезжавших евреев золото и «антики» с обещанием переправить их за рубеж, потом что-то происходило с ее памятью, и она забывала не только о том, что обещала переправить вещи, но и то, что ей их вообще давали.

Со временем набирали силу воротилы теневого антикварного бизнеса. Начали делиться сферы влияния. При этом надо учесть, что «антикварный» авторитет – это не обычный вор, он не носил кирзовые сапоги и тельники, не глушил по старой тюремной памяти чифирь. Чаще он принадлежал к миру искусства, проводил свободное время в Центральных домах литератора, работников кино, в Доме журналиста. К таким воротилам принадлежал Игорь Грубешман. Позже он станет классиком русской матерной словесности, привнеся в литературу сладко-терпкий запах похабных ругательств и помойной эротики. Тогда он был средненьким поэтом, членом Союза писателей, завсегдатаем всех театральных и литературных посиделок. О том, что он занимается какими-то темными делишками с антиквариатом, знали многие. Но что под ним работают сколоченные им люберецкие бригады, грабящие граждан и церкви, – эта деталь была мало кому известна. Вместе с тем ему принадлежит слава одного из основателей движения «люберов», хотя силу и мощь они набрали лишь через несколько лет. Грубешману сообразительный студент Кельм пришелся по душе. Особенно нравилось, что папа его – прокурорская шишка. Кроме того, Сергей в полной мере продемонстрировал воистину бульдожью хватку, проявил недюжинные способности и заявил о себе как о человеке, способном ради денег на многое, почти на все.

Их совместная работа была плодотворной, но недолговременной. Излишняя активность Грубешмана пришлась не по душе органам госбезопасности, и он прижился в исправительно-трудовых учреждениях. Вышел он через несколько лет и тут же, поняв, что делать в России больше нечего, все места давно заняты, укатил в Израиль. Появился он уже в девяностых, в триумф перестройки, когда одна за другой начали в проклятой и покинутой им России выходить его книги. В очередной свой приезд он удостоился персональной передачи на телевидении, на которую собрались народные и заслуженные артисты, писатели, шуты, где полноводной рекой лилось шампанское. Грубешман твердил перед видеокамерой что-то о происках КГБ, о преследованиях за инакомыслие, срывая аплодисменты. Но это потом. Тогда же он стал просто зэк, а Кельм пустился в одиночное плавание.

Вскоре Кельм был задержан за спекуляцию в особо крупных размерах и временно прописался в следственном изоляторе, где познакомился с Меньшевиком. Ехать в колонию Сергей не рассчитывал. И оказался прав – в дело вступил прокурор Франс Кельм, еще раз подтвердив старую истину – закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Вина его сына была доказана на все сто, валять ваньку и долдонить о недоказанности или отсутствии состава преступления смысла не было. Тогда вспомнилось простое правило – дураков не судят. Сергей лег на экспертизу в Институт судебной психиатрии им. Сербского. Вышел оттуда с броней от Уголовного кодекса – справкой о психическом заболевании. А кое-кто из руководства института разбогател на бешеную по тем временам сумму – двести тысяч рублей.

После этого Кельм стал набирать вес быстрее американского бройлера на птицеферме. Он подминал под себя московские рынки сбыта антиквариата. Но этого казалось мало.

Вместе с Меньшевиком они организовали несколько бригад экспроприаторов. Наконец, они засыпались на операциях с африканцами. И началась вторая серия фильма об отдающих проституцией взаимоотношениях Сергея Кельма и советского правосудия. Задержание, СИЗО, уверенность, что и на сей раз отвечать не придется. Однажды к следователю пришли люди, предложившие семьдесят тысяч рублей только за то, чтобы Кельма направили на стационарную экспертизу в Институт Сербского. Кельма сопроводили в стационар, но не в Институт Сербского, а в Ленинград. И там было получено заключение – здоров, вменяем. С лязгом захлопнулись тюремные ворота, и несколько лет Москва отдыхала от прокурорского сына.

Вышел он в разгар гласности, перестройки. На воле творились такие дела, о которых раньше можно было лишь мечтать. Вот только столкнулся с той же проблемой, с которой сталкиваются многие после длительного отдыха в местах не столь отдаленных, сколь малонаселенных, – место оказалось занято. Новым авторитетам конкуренты были без надобности. Антикварный бизнес в Москве и области процветал, масть там держал старый уважаемый вор Курган. К нему и заявился Кельм. Учитывая свои заслуги по тюрьме и в целом по жизни, он потребовал свой кусок пирога – часть области на откуп. Курган ответил примерно словами Паниковского: «А ты кто такой?» И совершил ошибку. Он недооценил прыти молодежи. Кельм просто вытащил пистолет и уложил скупердяя. После этого он быстренько прибрал к рукам сферы деятельности покойного и отправился в Германию.