не выдумать. И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря на этот пейзаж, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством «подлинности», историчности его [Нестеров 1985: 117][243].

Замечателен рассказ Нестерова об обретении этого фона: реальность с ее русской красотой, открывающейся впечатлительному автору, становится посредником в создании пейзажа. Чувство, которое охватывает его за работой над картиной, столь же значительно, как и изображаемый им сюжет или проиллюстрированное Бастьеном-Лепажем в «Жанне», – это откровение о России, в котором объединяется природа, эмоция и упомянутая Нестеровым историчность. Золото и зелень берез и елей, а также чудесные малахитовые огороды столь же важны, как и чувство, возникающее от сознания значения такого пейзажа для России, что воплощается в образе Варфоломея, подростка, который станет великим святым Сергием.

Но что же Нестеров подразумевает здесь под историчностью? Выше говорилось о том, что на его картине приметы времени стерты, а исторический сюжет представляется так, словно он разворачивается прямо сейчас, в знакомом нам пейзаже. Нестеров добивается эффекта безвременья простотой в изображении своих персонажей, наряды которых лишены как архаичных деталей, так и признаков машинизированного «сегодня». «Жанна» Бастьена-Лепажа достигает подобной же сиюминутности благодаря своему незатейливому скотному двору, выглядевшему одинаково что во Франции XIX века, что во Франции века XV. Исторический период для полотна Нестерова имеет меньшее значение, чем время года и время вообще, – полагаю, мы получаем из его картин больше информации об осеннем настроении и о контрасте между юностью и старостью, чем о конкретном столетии. У него нет и следа аутентичных деталей исторической академической живописи или работ английских предшественников Нестерова – прерафаэлитов. Историчность рождается из самого пейзажа, а не из культурных меток, словно по задумке Нестерова природа, помноженная на его эмоции, делает прошлое настоящим и сиюминутным, связывая его собственные чувства с переживаемыми его героями в ходе той встречи столетия назад.

Здесь символы сиюминутного и в полной мере безвременного перекликаются по духу с Сергием Радонежским и землей Русской. Они же стали главной темой публичного доклада историка В. О. Ключевского, представленного им на следующий год после того, как полотно Нестерова было выставлено. Значение Сергия для России конца XIX века исследовалось в целом ряде трудов 1892 года, официально приуроченных к пятисотлетию со дня его смерти. В июле 1888 года православная церковь объединилась с императором Александром III в подготовке к празднованию тысячелетия Крещения Руси; годовщина смерти преподобного Сергия представила такую же возможность отметить знаковый момент истории русского христианства и устроить широкую демонстрацию православного благочестия. Джон Стриклэнд назвал прекрасно срежиссированные народные празднества «паломничеством в прошлое», призванным укрепить православие в качестве краеугольного камня русской национальной идентичности в эпоху, когда секуляризация, многообразие вероисповеданий и радикализация политики все чаще угрожали традиционным представлениям о России [Strickland 2001: 103]. Крестные ходы, праздничные богослужения и публичные выступления были призваны восславить наследие Сергия, проводя явные параллели между житием святого в период монгольского правления и его ролью в освобождении русского народа от этого ига. Светила науки, разделившие кафедру с Ключевским, описывали жизнь Сергия языком православного богословия и в рамках истории русского монашества. Сами же чествования акцентировали внимание на служении Сергия во благо Московского государства и, в широком смысле, царской России. «В юбилейных речах, популяризаторских брошюрах, да и в ряде серьезных научных работ Сергий предстает вдохновителем Куликовской победы, объединителем Руси, основателем самодержавия и т. п.» [Любомудров 1991:118][244]. Как отмечает Скотт Кенуорти, «святому Сергию приписывались смыслы, служащие укреплению основных элементов национального мифа», вернувшего свои позиции за время правления Александра III: «прославление московского Средневековья, единение русского народа под знаменем православия и самодержавия» [Kentworthy 2005: 54]. Кенуорти даже полагает, что было «неясно, насколько приписываемые святому его интерпретаторами заслуги понимались и принимались участвовавшими в празднествах народными массами», и заодно отмечает, что так же неизвестна реакция на происходившее светского общества и лидеров общественного мнения. Знакомясь с текстом речи Ключевского и его взглядами на Сергия и Россию, мы знакомимся с любопытным контекстом визуального воплощения Нестеровым образа чествуемого святого.

Речь Ключевского, прозвучавшая в Московской духовной академии 25 сентября 1892 года[245], возвращала слушателей в монастырь, основанный Сергием в «дремучем лесу» России XIV века. Историк начал с сожаления о том, что у монастырских ворот в былое время не дежурил летописец, который описал бы поток паломников, пришедших за эти столетия «поклониться гробу преподобного Сергия», а затем разойтись по всем уголкам земли Русской [Ключевский 1892: 190][246]. Ключевский даже озвучивает свой воображаемый состав этого паломнического потока: «иноки, и князья, и вельможи, и простые люди» [Ключевский 1991: 388] приходили к святому до конца его дней. Такое же разнообразие можно наблюдать и сегодня: политические лидеры приезжают к нему в кризисных ситуациях, простые люди – в час беды или радости. Ключевского поражает то, что эта людская река остается все той же – и состав этого «притока», и сам преподобный Сергий, и эмоции тех, кто приходит на его могилу. «У этого чувства уже нет истории, как для того, кто покоится в этой гробнице, давно остановилось движение времени» [Ключевский 1892: 190]. Но Ключевский не говорит, что Россия за последние пять столетий не изменилась: «старые понятия иссякали, новые пробивались или наплывали». Но даже с учетом этих перемен эмоции были прежними. «Глубокое содержание» русской политической и духовной жизни каким-то образом сохранялось в думах и поступках, с которыми паломники столетиями приходили к могиле Сергия. Спросите у паломников, кем был Сергий для своего времени, и ответят немногие, пишет Ключевский. Спросите, кто он для них сегодня, и каждый «ответит твердо и вразумительно» [Ключевский 1991: 388].

Иными словами, Ключевский описывает такие безвременье и сиюминутность, которые невероятно напоминают изображаемые Нестеровым на его картинах. Взгляд историка также тесно связан с определенными территориями – этими «дремучими лесами», растянувшимися к северу и к востоку от Москвы. Святой Сергий Ключевского – это человек огромной мощи и смиренного духа, чьи труды и не вызывающие сомнений моральные качества стали примером для народа, который, как формулирует историк, оказался «сбитым врагами в междуречье Оки и Верхней Волги» [Ключевский 1991: 397], притеснялся Литвой с запада, а татарами – на юге. Сергий со своими последователями представлялся «смелым разведчиком», открывающим новые земли на северо-востоке – Волжско-Двинский водораздел, как их называет Ключевский. По его мнению, Сергий дает толчок к возрождению русского общества не на поле брани, а в лесах. «Ради спасения души монах бежал из мира в заволжский лес, а мирянин цеплялся за