— А я Пелагея Ивановна. Пойдемте чай пить. Батюшка вдоме, сегодня воскресенье, рабочих не будет, а служба уже кончилась. Вам-тослужбу пропускать негоже, осудят люди, или вы в церковь не ходите?

— Почему же… — уклончиво ответила я, стало ясно: бабкаязва и житья от нее не будет никакого. Дождавшись, когда Пелагея отойдет отокна, я оделась, решив не будить Сеньку, прошла в ванную (надо сказать, чтодом, несмотря на некоторую экзотичность, имел все блага цивилизации), умылась,недовольно покачав головой при виде своей помятой физиономии, и на выходе изванной столкнулась с Пелагеей, которая шла по коридору, вооружась щеткой надлинной ручке.

— Ты б повязалась, — заметила бабка. —Нехорошо простоволосой-то… Идем, я тебе платок дам.

Мысленно чертыхаясь, я пошла за ней, прикидывая, как быполовчее дать понять старушенции, что в ее мудрых замечаниях я не нуждаюсь. Ноплаток все-таки повязала, поблагодарила за заботу и направилась в кухню, гдеочам моим предстала совершенно фантастическая картина. Отец Сергей сидел застолом и читал все ту же толстенную книгу, а неподалеку от него, под образами,стоял на коленях мужик устрашающих размеров, бился лбом о некрашеный пол,норовя попасть между половиками, отчего стоял чудовищный стук, широко крестилсяи причитал со слезой:

— Прости, батя, ради Христа…

Я замерла на пороге, не зная, что меня больше потрясло:богатырское сложение богомольца или его несколько фамильярное обращение кгосподу. Через минуту выяснилось, что хоть он и бил поклоны перед иконой, новзывал к отцу Сергею.

— Прости, батя, — зарыдал мужик, развернулся наколенях и вновь тюкнулся лбом, попал в половик, оттого стук не вышел особенновпечатляющим.

— Стыдился бы ты, Данила, — оторвавшись от книги,покачал головой батюшка. — Что творишь? Ночью на кладбище песнираспеваешь? В пьяном виде на надгробие спишь. Богохульник.

— Бес попутал, — всхлипнул Данила. — Стыжусь,батя. Вот не поверишь, как стыжусь, хоть сквозь землю провалиться от срама.Истинно говорю тебе, в последний раз. Больше ни-ни… в завязках я, даже видетьее не хочу, проклятую, через нее все мои несчастья. Прости, батя.

— Бог простит, — вздохнул отец Сергей, Данилабыстренько поднялся и тут увидел меня. На его широкой физиономии сносом-картофелиной и смеющимися карими глазами расцвела улыбка, и Данилапробасил:

— Это кто ж такая?

— Дарья Сергеевна, — ответил батюшка, глядя наДанилу без одобрения. — Родственница, погостить приехала с племянником, ятебе вчера рассказывал. Или забыл?

— Помню, батя. Дарья Сергеевна, значит? Очень приятно.А я Данила Дьяконов. — С этими словами он подошел ко мне, слегкапританцовывая, и протянул руку.

Батюшка покачал головой и в сердцах заметил:

— Горбатого могила исправит, верно говорят.

Пожимая руку Даниле, я имела возможность рассмотреть его какследует. Роста он был огромного, что-то около двух метров, комплекциибогатырской, а некоторые особенности его физиономии, цвет лица например,прозрачно намекали на сильную тягу к горячительным напиткам.

— Прошу к столу, — на гусарский манер прогнулсяДанила, одарив меня сияющей улыбкой, отец Сергей прикрикнул:

— Изыди… — И Данила, заметно ссутулившись, бочкомвыпихнул себя с кухни и торопливо прикрыл дверь.

— Садитесь чай пить, Дарья Сергеевна, — позвалбатюшка. — На охламона этого не смотрите. Человек он безвредный, бывает,выпьет… Строжу его, только без особого толка. Однако все мы не без греха.

— А он кто? — устраиваясь за столом, проявила яинтерес.

— Человек, — пожал плечами отец Сергей. — Какцерковь восстанавливать стали, так он и прибился. Зима, мороз, а он в туфлишкахна босу ногу… С тех пор и живет. Как вам спалось на новом месте?

— Спасибо, хорошо, — немного погрешила я противистины.

— Данила полночи хороводился. И где он водки раздобыл,ведь не даю ему ни копейки, чтоб душу не смущать. Бывает, целый месяц держится,и вдруг — на тебе… Слабый человек, что поделаешь, такова природа людская.

В открытом окне возникла физиономия Данилы, он посмотрел нанас с тоской и пробормотал отчаянно:

— Батя, душа горит, сил нет. Кагорчику бы, батя, чтобголова не трещала.

— Изыди, я сказал, — всплеснул руками отецСергей. — Изыди, бесовское отродье. Мысли твои грешные да глупые, и меня вгрех вводишь.

Данила еще немного постоял, вздохнул и поинтересовался:

— А Пелагея где?

— Зачем тебе Пелагея?

— Может, по дому помогу чем. — Данила отошел отокна, а батюшка кинулся к двери и позвал:

— Пелагея. — Бабка не замедлила явиться. —Даниле похмеляться не давай, как бы ни упрашивал…

— Так ведь батюшка… — начала бабка, но отец Сергейперебил:

— Смотри, посадит тебя по пьяному делу на крышу, яснимать не буду. Потакаешь его слабостям, вот и страдай. — Пелагеяпотупила глазки, тяжко вздохнула и удалилась.

День прошел спокойно. В половине пятого началась служба вмаленькой часовне, тут же на кладбище. Сенька взирал на все с огромныминтересом, а я, осеняя себя крестным знамением, втайне надеялась, что молитваположительно скажется на моей психике и ближе к ночи вчерашние страхи меня непосетят. Впрочем, как я и предполагала, таинственным шорохам, звуку шагов идаже теням на надгробиях нашлось разумное объяснение: пьяный Данила вчера гулялпо кладбищу. Отцу Сергею помогал служить молодой священник со смешной косицей.На кладбище он приехал на красной «Оке», после службы пил у нас чай, а потомудалился. Молящихся было человек двадцать, старушки почтенного вида и двоенищих мужского пола и неопределенного возраста, явно страдавших с перепоя и снетерпением ожидающих, когда закончится служба. Как только она закончилась, обапристроились в дверях церкви и, без конца кланяясь, зачастили:

— Подайте, Христа ради…

— Бог подаст, — степенно отвечали бабки, выходя изцеркви и крестясь, а мужички в досаде плюнули и потрусили по аллее к выходу складбища.

После ужина мы с Сенькой сидели на скамейке возле церкви иболтали о всякой чепухе, чепуха эта была с историческим уклоном и в основномкасалась знаменитостей, похороненных на кладбище.

Еще днем мы посетили могилы бабушки и дедушки и решили, чтоограду стоит заново покрасить. Мы уже собирались идти в дом, когда появилсяДанила, присел рядом с нами и заявил: