— Егорушка! Да какое же мне без тебя счастье? —закричала она. Прощай, — тихо сказал я и положил трубку на рычаг. Что могя ей другого ответить?..

Не стану рассказывать ни о своем самочувствии, ни о фуроре,которое назавтра произвело в фирме мое сообщение о судьбе Алевтины. Мое делобыло «закапсулироваться», закрыться, добиться забвения, вытеснить из сердца, изпамяти все, что было связано с Алевтиной: во имя самой возможности жить. Здесьне место повествовать ни о перемене в наших производственных делах, ни обофициальных вестях, касающихся г-жи Берхстгаден. Упомяну лишь о двух ееписьмах, и с большими промежутками мне пересланных со случайными оказиями. Вототрывки из них:

Ужасно неловко отправлять письмо на работу, но как до тебядобраться-то? Я ведь и так — пишу второй раз всего за эти девять месяцев.

Чего надо-то мне? Понимаешь, прилететь или приехать — кудаугодно (какая разница!). И осуществить свое дичайше-невыполнимое желание:поставить тебе на тумбу у постели стакан воды. Потом — могу уйти, ведь я,может, и летела-ехала-то из-за этого стакана.

Меня совесть мучит из-за твоего тогдашнего, полусонного: «Апочему ты воду не приготовила, у меня ночью горло сохнет?» Очищения, понимаешьли, жажду. Если бы ты увидел этот стакан, может быть, ты понял бы, как я живу спересохшим горлом — без тебя. Есть ты, и есть мои несколько тогдашних «глотковсвободы», а все, что без тебя, при моих новых радостях и горестях, это же все —какая-то ужасная нелепость, какой-то обман, сон. Не сон — это только когда дотебя можно дотронуться, когда можно, даже не глядя, чувствовать: ты — есть, ты— вот он…

А вообще-то я живу так: и последние минуты этого дня — стобой, и первые — следующего, и весь потом день — тоже. Ничто и ничего меня неберет: ни время, ни какие-то «самоохранительные» чувства…

Ты со мной, всегда, постоянно. Я так же с тобой говорю, также протягиваю иногда руку — дотронуться, меня от тебя — не вылечить. Ну, прошлодевять месяцев, ну будет год, два, три…

Я тебя люблю, и все тут! Не так: «Ах, ты со мной эдак, ну ия!..» Не обхожусь я без тебя, не обойдусь. Где-то промелькнет такое: без тебя —жизнь стала без смысла, без цели. Да в глубине-то я знаю: не стала, потому чтовсе равно ты — есть. Люблю тебя. Поэтому — и верую в жизнь «там, за горизонтом,там, где-то там…» Там, где ты. Я люблю тебя.

Легко сказать — «закапсулировался». Да, конечно, характера уменя хватало, да ведь пробои-то эти шли не столько через разум и соображение,сколько через сердце. И потому, чтобы вытеснить из памяти это страдание, чтобыне биться как на смертельном гарпуне на вопросе: ну, почему, почему так нелепоустроен этот мир? — чтобы заглушить всегдашнюю боль потаенную, я принялсявкалывать. Вкалывать денно и нощно. В кратчайшие сроки мы не только развернулисупероборудование, присланное нам концерном г-на Берхстгадена, но и освоили егов полной мере. Это было непросто в условия общего спада производства,памятного, думаю, всем нам. В поисках заказов и заказчиков я мотался по городами странам ближнего и дальнего зарубежья, дважды вылетал в Западную Европу, нанеделю «сбегал» и в Китай. Дела шли неплохо, даже весьма неплохо, хотя у меняне было столь надежного, проницательного и компетентного экономиста, как прежде.Наши отношения с Настей сохранялись ровными, спокойными: тем более ценил я этупрекрасную, доверившуюся мне женщину, чем более высокую, почти невозможную ценузаплатил за то, чтобы смерч страстей не расшвырял нас, не разрушил нашегосчастья, которое, оказалось, было столь хрупким, таким открытым для ударовбешеных штормов, как парусник в открытом океане.

Мне было от души приятно привозить дорогие подарки ей идетям да и без того чувствовать себя в состоянии держать материальный уровеньсвоей семьи на много выше принятого у нас ординара благополучия. Это приносиломне теплое чувство самоудовлетворения: да, я был все тот же человек, полковникв отставке, жестоко выброшенный несколько лет тому назад прочь из обеспеченногосуществования, запущенный в пучину неопределенности и нищеты, но я был ужедругим человеком, победившим обстоятельства. Достаток, приносимыйкартографической фирмой и другими заведениями, находившимися под моей рукой,стал столь значителен, что мы, учредители, могли позволять себе время отвремени спонсорство и благотворительные акции по отношению к офицерам,увольняемым из армии, и число наших союзников неуклонно росло. И все же, и всеже… Не было мира в моей душе! И не только потому, что саднила в ней рана,оставленная Алевтиной: эту боль я действительно сумел капсулировать, и если покакому-то поводу не вспоминал об Але, то вроде бы ничего и не болело. Нет, всебольше вносило смущение в мою душу поведение Насти. Вернее говоря, неповедение, а настроение, я сказал бы хоть ровное, но какое-то безрадостное. Онане сверкала, не сияла, не светилась, как прежде, но уподобилась вроде быматовой лампе. Боже мой, сколько радости, эмоций и восторгов доставляли ей тепустяки, которые мы приобретали прежде! А сейчас она относилась даже кроскошным дарам скорее всего с равнодушным любопытством.

— Наелась, мать? Или заелась? — как-то в сердцахвоскликнул я, когда она спокойно глянув на принесенный мною для нее пакет,отложила его в сторону и продолжала на кухне заниматься своими делами. Она безулыбки и гнева глянула на меня и покачала головой: — Нет, Егор, не заелась.Только зачем мне все это? — Как зачем? Ведь это так красиво, так тебепойдет! — А зачем? Сам-то подумай: ведь я живу, как вдова, при живом-томуже. — Как вдова? — опешил я. — А где у меня муж? Где?Где? — она подняла руки и поочередно глянула себе подмышки, потом закухонную дверь. — Дома прикажете сидеть? — избычился я. — А деласами собой сделаются? — Дела, — протянула она ровным голосом. —Да, это, конечно, самое главное в жизни. — Настена, да что с тобой? Ты?Против? Моих? Дел?! — Нет, мужчина без дела, что петух без хвоста. Я непротив твоих дел. Твои дела против тебя. И против меня. Для чего я тебе?Рубашки стирать при редких встречах? — она смотрела на меня спокойно, безвсякой. аффектации. И родное лицо ее было отчуждено от меня. Оно — выглядело изнакомым мне до самой последней черточки, и — чужим, не моим! — Ну, ещеодно пальто. Еще одно кольцо. А дальше что? Богатые поминки? — она прямосмотрела мне в глаза. — Богатые поминки? — переспросил я медленно.Все мои возражения испарились при взгляде на это поскучневшее, утратившеежизненную энергию лицо. — Нет, очень богатые, — поправилась она, всетак же, с отчужденным интересом вглядываясь в мои зрачки. — Мы для этого сходились? —А как же быть? Сами-то дела не делаются. — Я сказал это без явнойзапальчивости, потому что ее правоту — выстраданную ею — ощутил сразу, всемимолекулами своего естества. Ведь это говорила моя жена, та, с которой с хотел ихочу в счастье и согласии прожить весь отпущенный мне судьбою срок. Говорилата, ради которой я пресек счастье Алевтины. Так для чего же искалечил ипресек? — Да, сами не сделаются? А где же твои помощники? Я развел руками:— Дел все больше, а помощников все меньше. Аля уехала, теперь она царствует заокеаном. Настя опустила на миг глаза, секунду помолчала. Не от хорошей жизниона уехала, — бесстрастно сказала она после паузы. — А все ли твоидела нужны тебе? Ты для чего живешь? — Самоутверждаюсь. Самореализуюсь.Иду из грязи в князи. — Егор, а ты не заблудился в поисках своегокняжества?