По тому по самому! Потому что, вслушиваясь вритмичный скрип, доносившийся сверху, она рассудила: раз кровать поскрипывает водной комнате, то почему бы ей не поскрипывать и в другой? В том смысле, чтоночевать им с Алексом придется в ее спальне. Ну не осталять же его в самом делена диване! Может, это такая антикварная ценность, что спать на нем – все равночто улечься на музейный экспонат. Да и постелить нечего, Лера не знает, гдележит постельное белье. А наверху... Наверху матрас и все остальное есть толькона ее кровати – две другие зияют голыми досками. Вот и получается, что...

Лера открыла глаза. Да что это с ней? С умаона сошла, что ли? Что напридумывала себе? Ведь ни малейшего знака с егостороны не было, ни намека, что он хотел бы... Для него она, во-первых, старая,во-вторых, долговязая, в-третьих, невеста «буржуя». «А в-четвертых, –подумала Лера, – я бесстыжая дура! Да что мне в этом Алексе? Пусть спитгде угодно, хоть на половичке под дверью».

Она потерла ладонями запылавшие щеки иобернулась, силясь придать себе такой неприступный вид, чтобы при взгляде нанее даже Форт Нокс показался гостеприимным.

И увидела, что Алекс уже решил проблему с ночлегом.

Нет, он не воспринял как мысленный приказсердитое пожелание Леры и не устроился на половичке под дверью. Он лежал намузейном диване, свернувшись клубочком: в этом древнем доме и днем-то былопрохладно, а к вечеру и вовсе сделалось зябко.

Лера прикусила губу, чтобы не расхохотатьсянад его торчащими лопатками и поджатыми коленками, потом взяла плед и осторожноукрыла спящего.

«Да, ресницы у него все-таки необыкновенные!»– спокойно подумала она. Потом погасила свет в столовой, поднялась наверх крадучись,почистила зубы и шмыгнула в антикварную холодную постель. Подрожала немножко,но ей не привыкать засыпать одной в холодных постелях...

Вдали пробило двенадцать раз. За стеной неутихал ритмичный скрип. А может быть, Мирослав и Николь были тут уже ни причем, может, это начали бродить привидения – ну разве бывает родовое гнездо,вдобавок четырнадцатого века, без привидений?

Лера на всякий случай перекрестилась, потомнашарила на тумбочке заранее приготовленные «ушки» – французские восковыезатыкалочки-беруши, гарантию спокойного сна, – ввинтила их в уши,подождала, пока воск чуть размягчится, убедилась, что ничего не слышно...

«А интересно, в доме Жерара есть привидения?»– подумала она и с облегчением поняла, что это ей и правда интересно. Славабогу, мгновенная дурь, помрачившая ей разум там, внизу, улетучилась. Ну азавтра приедет Жерар с кольцом и цветами – и все вообще забудется... Онаулыбнулась, вызвав в памяти лихие зеленые глаза, и тотчас спокойно уснула.Однако во сне мы бродим путями, далекими от рассудочных, а потому снились Лере,увы, все-таки не зеленые, а янтарные глаза. С такими длинными-длиннымиресницами, которые называются стрельчатыми...

Все лето стояла сушь несусветная, однакоименно в ночь накануне этого долгожданного августовского дня хляби небесныевдруг с сухим скрежетом разверзлись – и обрушили на землю все свои немалыезапасы. «Словно ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба,смеясь, на землю пролила», как выразился классик русской поэзии Федор Тютчев.Да, не исключено, что именно это и произошло на небесах! Гремело, грохотало,сверкало, ослепляло – и лилось, лилось... Сотни, можно сказать, тысяч людейвздохнули с облегчением: наконец-то напитается водой иссохшая земля, наконец-топерестанут гореть леса, тлеть торфяники, – и лишь восемь ближайших друзейВасилия Кочергина прокляли эту самую ветреную Гебу всеми приличными инеприличными словами. Потому что пикник, которого они так долго ждали и о которомтак много говорили, провалился, еще не начавшись. И дело было даже не в том,что «лило, лило по всей земле, во все пределы». В конце концов, хотелисобраться не под открытым небом, а на даче, под крышей, костер для шашлыкаможно было развести под навесом, в конце концов, пожарить мясо прямо в печке,на углях... Короче, с природной стихией вся компания готова была сладить. А вотс зеленым змием, который неприметно подполз к хозяину, сладить оказалосьпотрудней. Аллегория сия означает, что Василий настолько огорчилсяразразившимся потопом, что с горя выпил маленькую рюмочку. Потом другую –побольше. И третью... А потом рюмочки уже полетели одна за одной легкокрылымипташками, ибо такова была суть Васильевой натуры – единожды начавши, ему былотрудно кончить, как выразился другой классик русской литературы, КозьмаПрутков, тот самый, кто был един в трех лицах. В обычное время на окончаниепроцесса пития Василию требовалось три-четыре дня, да еще столько же – чтобывыйти из последующего состояния грогги. Короче, Василий, умнейший, добрейший иобаятельнейший человек, по сути своей, увы, был запойный алкоголик, и друзья насей раз застигли его в таких тесных объятиях зеленого змия, разомкнуть которыеоказалось им не по силам. Поэтому они разошлись по домам несолоно хлебавши – вбольшинстве своем ругательски ругая Василия.

За одним исключением.

Исключением явился доктор Белинский. Емубезумно не хотелось ехать на этот пикник – настолько не хотелось, что он дажевтихаря молился всем богам, чтобы те создали какие-нибудь форс-мажорныеобстоятельства, препятствующие поездке. Боги не замедлили откликнуться, однакото, что гроза произошла фактически по его вине, Вениамин благоразумно держал всекрете. Как для того, чтобы на хвастуна не обрушился гнев богов, так и длятого, чтобы избежать гнева обманутых в своих ожиданиях людей – а последствия ихгнева могли быть более ощутимыми и даже где-то более разрушительными, чембожественные!

Веселиться же на пикнике Вениамину не хотелосьпо одной-единственной причине: из-за внутреннего прогрессирующего дискомфорта.После вчерашнего разговора с Вятским доктор впал в такую депрессию, какой неиспытывал, быть может, никогда в жизни. Он и ругал себя за собственноелюбопытство и тщеславие, которые заставили его слишком глубоко влезть в эту детективнуюисторию – а ведь она его, по сути дела, никак не должна была касаться, – ив то же время не мог перестать думать и о трагедии Вятского, и о трагедии егодочери, и о трагедии Холмского, судьба которого по-прежнему оставаласьневедомой Вене. И все чаще размышлял он над тем, что за человек был убитыйСорогин. То есть Шведов.