— Что ты так смотришь пристально? — пробормотал он: —садись!

Князь сел.

— Парфен, — сказал он, — скажи мне прямо, знал ты, что яприеду сегодня в Петербург, или нет?

— Что ты приедешь, я так и думал, и видишь, не ошибся, —прибавил тот, язвительно усмехнувшись, — но почем я знал, что ты сегодняприедешь?

Некоторая резкая порывчатость и странная раздражительностьвопроса, заключавшегося в ответе, еще более поразили князя.

— Да хоть бы и знал, что сегодня, из-за чего же такраздражаться? — тихо промолвил князь в смущении.

— Да ты к чему спрашиваешь-то?

— Давеча, выходя из вагона, я увидел пару совершенно такихже глаз, какими ты сейчас сзади поглядел на меня.

— Вона! Чьи же были глаза-то? — подозрительно пробормоталРогожин. Князю показалось, что он вздрогнул.

— Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что померещилось; мненачинает всё что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти в родетого, как бывало со мной лет пять назад, еще когда припадки приходили.

— Что ж, может и померещилось; я не знаю… — бормотал Парфен.

Ласковая улыбка на лице его очень не шла к нему в этуминуту, точно в этой улыбке что-то сломалось, и как будто Парфен никак не всилах был склеить ее, как ни пытался.

— Что ж, опять за границу, что ли? — спросил он и вдругприбавил: — А помнишь, как мы в вагоне, по осени, из Пскова ехали, я сюда, аты… в плаще-то, помнишь, штиблетишки-то?

И Рогожин вдруг засмеялся, в этот раз с какою-то откровенноюзлобой, и точно обрадовавшись, что удалось хоть чем-нибудь ее выразить.

— Ты здесь совсем поселился? — спросил князь, оглядываякабинет.

— Да, я у себя. Где же мне и быть-то?

— Давно мы не видались. Про тебя я такие вещи слышал, чтокак будто и не ты.

— Мало ли что не наскажут, — сухо заметил Рогожин.

— Однако же ты всю компанию разогнал; сам вот в родительскомдоме сидишь, не проказишь. Что ж, хорошо. Дом-то твой или ваш общий?

— Дом матушкин. К ней сюда чрез коридор.

— А где брат твой живет?

— Брат Семен Семеныч во флигеле.

— Семейный он?

— Вдовый. Тебе для чего это надо?

Князь поглядел и не ответил; он вдруг задумался и, кажется,не слыхал вопроса. Рогожин не настаивал и выжидал. Помолчали.

— Я твой дом сейчас, подходя, за сто шагов угадал, — сказалкнязь.

— Почему так?

— Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашегосемейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, —ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит.Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, таксейчас и подумалось: “да ведь такой точно у него и должен быта дом!”

— Вишь! — неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсемпонимая неясную мысль князя. — Этот дом еще дедушка строил, — заметил он. — Внем всё скопцы жили, Хлудяковы, да и теперь у нас нанимают.

— Мрак-то какой. Мрачно ты сидишь, — сказал князь, оглядываякабинет.

Это была большая комната, высокая, темноватая, заставленнаявсякою мебелью, — большею частью большими деловыми столами, бюро, шкафами, вкоторых хранились деловые книги и какие-то бумаги. Красный, широкий, сафьянныйдиван очевидно, служил Рогожину постелью. Князь заметил на столе, за которыйусадил его Рогожин, две-три книги; одна из них, история Соловьева, быларазвернута и заложена отметкой. По стенам висело в тусклых золоченых рамахнесколько масляных картин, темных, закоптелых и на которых очень трудно былочто-нибудь разобрать. Один портрет во весь рост привлек на себя внимание князя:он изображал человека лет пятидесяти, в сюртуке покроя немецкого, нодлиннополом, с двумя медалями на шее, с очень редкою и коротенькою седоватоюбородкой, со сморщенным и желтым лицом, с подозрительным, скрытным и скорбнымвзглядом.

— Это уж не отец ли твой? — спросил князь.

— Он самый и есть, — отвечал с неприятною усмешкой Рогожин,точно готовясь к немедленной бесцеремонной какой-нибудь шутке насчет покойногосвоего родителя.

— Он был ведь не из старообрядцев?

— Нет, ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старойвере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его кабинет и был. Тыпочему спросил, по старой ли вере?

— Свадьбу-то здесь справлять будешь?

— 3-здесь, — ответил Рогожин, чуть не вздрогнув отнеожиданного вопроса.

— Скоро у вас?

— Сам знаешь, от меня ли зависит?

— Парфен, я тебе не враг и мешать тебе ни в чем не намерен.Это я теперь повторяю так же, как заявлял и прежде, один раз, в такую же почтиминуту. Когда в Москве твоя свадьба шла, я тебе не мешал, ты знаешь. В первыйраз она сама ко мне бросилась, чуть не из-под венца, прося “спасти” ее от тебя.Я ее собственные слова тебе повторяю. Потом и от меня убежала; ты опять ееразыскал и к венцу повел, и вот, говорят, она опять от тебя убежала сюда.Правда ли это? Мне так Лебедев дал знать, я потому и приехал. А о том, что увас опять здесь сладилось, я только вчера в вагоне в первый раз узнал от одногоиз твоих прежних приятелей, от Залежева, если хочешь знать. Ехал же я сюда,имея намерение: я хотел ее, наконец, уговорить за границу поехать дляпоправления здоровья; она очень расстроена и телом, и душой, головой особенно,и, по-моему, в большом уходе нуждается. Сам я за границу ее сопровождать нехотел, а имел в виду всё это без себя устроить. Говорю тебе истинную правду.Если совершенная правда, что у вас опять это дело сладилось, то я и на глаза ейне покажусь, да и к тебе больше никогда не приду. Ты сам знаешь, что я тебя необманываю, потому что всегда был откровенен с тобой. Своих мыслей об этом я оттебя никогда не скрывал и всегда говорил, что за тобою ей непременная гибель.Тебе тоже погибель… может быть, еще пуще чем ей. Если бы вы опять разошлись, тоя был бы очень доволен; но расстраивать и разлаживать вас сам я не намерен.Будь же спокоен и не подозревай меня. Да и сам ты знаешь: был ли я когда-нибудьтвоим настоящим соперником, даже и тогда, когда она ко мне убежала. Вот тытеперь засмеялся; я знаю, чему ты усмехнулся. Да, мы жили там розно и в разныхгородах, и ты всё это знаешь наверно. Я ведь тебе уж и прежде растолковал, чтоя ее “не любовью люблю, а жалостью”. Я думаю, что я это точно определяю. Тыговорил тогда, что эти слова мои понял; правда ли? понял ли? Вон как тыненавистно смотришь! Я тебя успокоить пришел, потому что и ты мне дорог. Яочень тебя люблю, Парфен. А теперь уйду и никогда не приду. Прощай.