— Сам как ты думаешь? — переспросил князь, грустно смотря наРогожина.

— Да разве я думаю! — вырвалось у того. Он хотел было ещечто-то прибавить, но промолчал в неисходной тоске. Князь встал и хотел опятьуходить.

— Я тебе всё-таки мешать не буду, — тихо проговорил он,почти задумчиво, как бы отвечая какой-то своей внутренней, затаенной мысли.

— Знаешь, что я тебе скажу! — вдруг одушевился Рогожин, иглаза его засверкали: — как это ты мне так уступаешь, не понимаю? Аль уж совсемее разлюбил? Прежде ты всё-таки был в тоске; я ведь видел. Так для чего же тысломя-то голову сюда теперь прискакал? Из жалости? (И лицо его искривилось взлую насмешку.) Хе-хе!

— Ты думаешь, что я тебя обманываю? — спросил князь.

— Нет, я тебе верю, да только ничего тут не понимаю. Вернеевсего то, что жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви!

Что-то злобное и желавшее непременно сейчас же высказатьсязагорелось в лице его.

— Что же, твою любовь от злости не отличишь, — улыбнулсякнязь, — а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Я, брат Парфен, уж этотебе говорю…

— Что зарежу-то?

Князь вздрогнул.

— Ненавидеть будешь очень ее за эту же теперешнюю любовь, завсю эту муку, которую теперь принимаешь. Для меня всего чуднее то, как онаможет опять идти за тебя? Как услышал вчера — едва поверил, и так тяжело мнестало. Ведь уж два раза она от тебя отрекалась и из-под венца убегала, значит,есть же предчувствие!.. Что же ей в тебе-то теперь? Неужели твои деньги? Вздорэто. Да и деньги-то, небось, сильно уж порастратил. Неужто чтобы только мужанайти? Так ведь она могла бы и кроме тебя найти. Всякого, кроме тебя, лучше,потому что ты и впрямь, пожалуй, зарежешь, и она уж это слишком, может быть,теперь понимает. Что ты любишь-то ее так сильно? Правда, вот это разве… Яслыхивал, что есть такие, что именно этакой любви ищут… только…

Князь остановился и задумался.

— Что ты опять усмехнулся на отцов портрет? — спросилРогожин, чрезвычайно пристально наблюдавший всякую перемену, всякую беглуючерту в лице князя.

— Чего я усмехнулся? А мне на мысль пришло, что если бы небыло с тобой этой напасти, не приключилась бы эта любовь, так ты, пожалуй,точь-в-точь как твой отец бы стал, да и в весьма скором времени. Засел бы молчаодин в этом доме с женой, послушною и бессловесною, с редким и строгим словом,ни одному человеку не веря, да и не нуждаясь в этом совсем и только деньгимолча и сумрачно наживая. Да много-много, что старые бы книги когда похвалил,да двуперстным сложением заинтересовался, да и то разве к старости…

— Насмехайся. И вот точь-в-точь она это же самое говориланедавно, когда тоже этот портрет разглядывала! Чудно как вы во всем заоднотеперь…

— Да разве она уж была у тебя? — с любопытством спросилкнязь.

— Была. На портрет долго глядела, про покойникарасспрашивала. “Ты вот точно такой бы и был”, усмехнулась мне под конец, “утебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как разбы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не было, потомучто у тебя большой ум есть”, говорит (так и сказала, вот веришь или нет? Впервый раз от нее такое слово услышал!). Ты всё это баловство теперешнее скоробы и бросил. А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньгикопить и сел бы, как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и сам вих веру под конец перешел, и уж так бы “ты свои деньги полюбил, что и не двамиллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы ипомер, потому у тебя во всем страсть, всё ты до страсти доводишь”. Вот точнотак и говорила, почти точь-в-точь этими словами. Никогда еще до этого она таксо мной не говорила! Она ведь со мной всё про вздоры говорит, али насмехается;да и тут смеясь начала, а потом такая стала сумрачная; весь этот дом ходила,осматривала, и точно пужалась чего. “Я всё это переменю, говорю, и отделаю, ато и другой дом к свадьбе, пожалуй, куплю”. — “Ни-ни, говорит, ничего здесь непеременять, так и будем жить. Я подле твоей матушки, говорит, хочу жить, когдаженой твоею стану”. Повел я ее к матушке, — была к ней почтительна, как роднаядочь. Матушка и прежде, вот уже два года, точно как бы не в полном рассудкесидит (больная она), а по смерти родителя и совсем как младенцем стала, безразговору: сидит без ног и только всем, кого увидит, с места кланяется; кажись,не накорми ее, так она и три дня не спохватится. Я матушкину правую руку взял,сложил: “благословите, говорю, матушка, со мной к венцу идет”; так юна уматушки руку с чувством поцеловала, “много, говорит. верно, твоя мать горяперенесла”. Вот эту книгу у меня увидала: “что это ты, русскую историю сталчитать? (А она мне и сама как-то раз в Москве говорила: “ты бы образил себяхоть бы чем, хоть бы Русскую Историю Соловьева прочел, ничего-то ведь ты незнаешь”.) Это ты хорошо, сказала, так и делай, читай. Я тебе реестрик саманапишу, какие тебе книги перво-на-перво надо прочесть; хочешь иль нет?” Иникогда-то, никогда прежде она со мной так не говорила, так что даже удивиламеня; в первый раз как живой человек вздохнул.

— Я этому очень рад, Парфен, — сказал князь с искреннимчувством, — очень рад. Кто знает, может, бог вас и устроит вместе.

— Никогда не будет того! — горячо вскричал Рогожин.

— Слушай, Парфен, если ты так ее любишь, неужто не захочешьты заслужить ее уважение? А если хочешь, так неужели не надеешься? Вот я давечасказал, что для меня чудная задача: почему она идет за тебя? Но хоть я и немогу разрешить, но всё-таки несомненно мне, что тут непременно должна же бытьпричина достаточная, рассудочная. В любви твоей она убеждена; но наверноубеждена и в некоторых твоих достоинствах. Иначе быть ведь не может! То, что тысейчас сказал, подтверждает это. Сам ты говоришь, что нашла же она возможностьговорить с тобой совсем другим языком, чем прежде обращалась и говорила. Тымнителен и ревнив, потому и преувеличил всё, что заметил дурного. Уж конечно,она не так дурно думает о тебе, как ты говоришь. Ведь иначе значило бы, что онасознательно в воду или под нож идет, за тебя выходя. Разве может быть это? Ктосознательно в воду или под нож идет?

С горькою усмешкой прослушал Парфен горячие слова князя.Убеждение его, казалось, было уже непоколебимо поставлено.

— Как ты тяжело смотришь теперь на меня, Парфен! — с тяжелымчувством вырвалось у князя.

— В воду или под нож! — проговорил тот наконец. — Хе! Дапотому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает! Да неужто уж ты ивпрямь, князь, до сих пор не спохватился, в чем тут всё дело?

— Не понимаю я тебя.

— Что ж, может, и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же протебя, что ты… того. Другого она любит, — вот что пойми! Точно так, как ее люблютеперь, точно так же она другого теперь любит. А другой этот, знаешь ты кто?Это ты! Что, не знал что ли?