— Ни-ни-ни! — вскинулся и засуетился впопыхах Лебедев.

— Коля здесь ночевал, но на-утро пошел своего генераларазыскивать, которого вы из “отделения”, князь, бог знает для чего, выкупили.Генерал еще вчера обещал сюда же ночевать пожаловать, да не пожаловал.Вероятнее всего в гостинице “Весы”, тут очень недалеко, заночевал. Коля, сталобыть, там, или в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он еще вчера хотелехать. Итак, стало быть, в “Весах” или в Павловске.

— В Павловске, в Павловске!.. А мы сюда, сюда, в садик и…кофейку…

И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты,прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и оченьмиленький садик, в котором, благодаря хорошей погоде, уже распустились вседеревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленыйвделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту,действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно ижадно продолжал засматривать ему в глаза.

— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, — сказал князь, свидом человека, думающего совсем о другом.

— Си-сироты, — начал было, покоробившись, Лебедев, ноприостановился: князь рассеянно смотрел пред собой и уж конечно забыл свойвопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.

— Ну, что же? — сказал князь, как бы очнувшись, — ах, да!Ведь вы знаете сами, Лебедев, в чем наше дело: я приехал по вашему же письму.Говорите.

Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся:ничего не выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся.

— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: выменя, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашемупервому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну,полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже тринедели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет?Скажите правду.

— Изверг сам узнал, сам.

— Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно…

— Избил, избил! — подхватил с ужаснейшим жаром Лебедев, — исобакой в Москве травил, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.

— Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите,серьезно, она оставила его теперь-то, в Москве-то?

— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот ужеминуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: “Спаси, сохрани, Лукьян,и князю не говори…” Она, князь, вас еще более, его боится, и здесь —премудрость!

И Лебедев лукаво приложил палец к лбу.

— А теперь вы их опять свели?

— Сиятельнейший князь, как мог… как мог я не допустить?

— Ну, довольно, я сам всё узнаю. Скажите только, где теперьона? У него?

— О, нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, изнаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всёеще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.

— И теперь там?

— Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у ДарьиАлексеевны на даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера НиколаюАрдалионовичу про свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!

И Лебедев осклабился.

— Коля часто у ней?

— Легкомыслен и непостижим, и не секретен.

— Там давно были?

— Каждый день, каждый день.

— Вчера, стало быть?

— Н-нет; четвертого дня-с.

— Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я васспросил.

— Ни-ни-ни, ни в одном глазу! Лебедев так и наставился.

— Скажите мне, как вы ее оставили?

— И-искательна…

— Искательна?

— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. Опредстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем же самомкак об апельсинной корке помышляет, не более, то-есть и более, со страхом иужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… ион это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна,вскидчива…

— Двуязычна и вскидчива?

— Вскидчива; ибо вмале не вцепилась мне прошлый раз в волосыза один разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.

— Как так? — переспросил князь, думая, что ослышался.

— Чтением Апокалипсиса. Дама с воображением беспокойным,хе-хе! И к тому же вывел наблюдение, что к темам серьезным, хотя бы ипосторонним, слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение к себепринимает. Да-с. Я же в толковании Апокалипсиса силен и толкую пятнадцатый год.Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющеммеру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и на договоре, и все людисвоего только права и ищут: “мера пшеницы за динарий и три меры ячменя задинарий”… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дарыбожии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и за симпоследует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад… Об этом,сходясь, и толкуем, и — сильно подействовало.

— Вы сами так веруете? — спросил князь, странным взглядомоглянув Лебедева.

— Верую и толкую. Ибо нищ и наг, и атом в коловращениилюдей. И кто почтит Лебедева? Всяк изощряется над, ним и всяк вмале не пинкомсопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум! Ивельможа затрепетал у меня… на кресле своем, осязая умом. Еговысокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой,прослышали, — когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовалименя из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча, и вопросили наедине:“правда ли, что ты профессор Антихриста?” И не потаил: “аз есмь”, говорю, иизложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернуваллегорический свиток, усилил и цифры подвел. И усмехались, но на цифрах и наподобиях стали дрожать, и книгу просили закрыть, и уйти, и награждение мне кСвятой назначили, а на Фоминой богу душу отдали.

— Что вы, Лебедев?

— Как есть. Из коляски упали после обеда… височком отумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три годапо формуляру значилось; красненький седенький, весь духами опрысканный, и всёбывало улыбались, всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда ПетрЗахарыч: “это ты предрек”, говорит.

Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был озадачен,что князь уже встает.