— Что-что ты сказал?

— Почему ты так? Я тебе не делал ничего плохого.

Пол спятил. Вот в чем фишка-то. Как в этой жути кромешной — он ее читал в школе, еще до того, как бросил учиться: про сердце, которое стучит под половицами, пока тебе башню напрочь не снесет[45]. И мальца тут никакого нету. Однако вот же он, малец, — возит ногами в грязи, кулачки сжимает, перепуганный до полусмерти, но свирепый. Мелкий желтоволосый малец. Ничего общего с мальчиком, который умер. Или кто-то над Полом издевается? Но кто мог прознать?

— Ты мне даже не дал попробовать, — сказал малец. — А ты обещал.

— Ты откуда про это знаешь? Никто про это не знает, — ответил Пол. Скорее всего, он просто еще не протрезвел. Вот, небось, в чем дело. Но как-то непохоже, что он пьян.

Малец стоял, стискивая кулачки и трясясь всем телом:

— Но почему ты так, Поли? Я не понимаю почему.

И в голове у Пола опять бешено завертелась эта проклятая рулетка, только на сей раз ее не остановить, на сей раз она затормозит там, куда целила всю дорогу.

Джейни ехала сквозь пелену этого расколотого мира — мира Ноа и Не-Ноа. Фонари, что включались один за другим, легкий подскок машины на разбитом асфальте, разноуровневые дома с баскетбольными корзинами, и зеленые газоны серели в сумерках, и стремительно остывал воздух, исходящий вечерним гулом, — и все это было Не-Ноа, а значит, бессмысленно.

Мир — он бледнокожий, светловолосый, трех футов ростом, и жилы его пульсируют жизнью.

Вот и все, что способны разглядеть ее глаза. Вот и все, что они сумеют распознать. Силуэты в мире Не-Ноа Джейни различала, не замечая.

А вот мозг ее… ее мозг…

Сама виновата. От этой мысли никак не удавалось отмахнуться. Допустила столько ошибок, столько раз могла свернуть с этого пути и не свернула, столько простейших поступков могла совершить. Могла не звонить Андерсону. Могла решить, что незачем сюда ездить. Могла посидеть с Ноа в кухне, пока он смотрел мультики. Могла проверить, как он там. Должна была проверить. Почему не проверила? Ему же всего четыре года.

Сама виновата.

Думала, ему полегчает, если приехать сюда, а надо было во весь опор мчаться отсюда подальше. Если вспомнить — это не поможет. Поможет, если забыть. Никаких других жизней, никаких других миров. Только этот мир, который здесь и сейчас, только эта необъяснимая жизнь, где разбитый асфальт и Ноа. Больше Джейни ничего не надо. Больше она ничего не хочет. Но она допустила ошибку и, быть может, потеряла его… навсегда?

Нет. Конечно нет. Он вот-вот появится.

Но уже темнело. Ее потерянное и одинокое дитя где-то бродит. Скоро тьма проглотит его красную куртку, его светлые-светлые волосы. И как его тогда найти?

Джейни опустила окно, и густая свежая ночь без Ноа затопила машину.

— НО-А!

Взгляд Джейни метался, ничегошеньки не находя.

Андерсон ковылял по дороге прочь от дома Крофордов, и фонарик хлипкой струйкой света брызгал в широченное ухмыляющееся лицо раннего вечера. Сгущались сумерки, и где-то в этих сумерках был Ноа, и необходимость все исправить пульсировала в теле Андерсона, всплесками накачивая его жесткой энергией, даруемой гормоном, который вырабатывало мозговое вещество надпочечников, — адреналином, а от адреналина подскакивал пульс, учащалось сердцебиение и повышалось кровяное давление, а также уровни глюкозы и липидов в крови, и мозг рикошетил от высоченной стены настоящего в прошлое — на десять, двадцать, тридцать лет назад.

Прита Капур.

Дважды вошла в одну и ту же реку.

Кем Андерсон себя возомнил — богом? Кто он такой, чтоб играть жизнями, прошлыми и нынешними?

Людям не положено помнить. Поэтому большинство из нас и не помнит. Людям положено забывать. Лета — река забвения. Лишь немногие потерянные души позабыли испить ее целительных вод — позабыли забыть.

И теперь Андерсон бродит по этим улочкам, которые для него чужестраннее любой индийской деревни, и, вырвавшись из его груди, в небе снова и снова теряется имя потерянного ребенка. Его последнего ребенка.

Ноа, светловолосый и счастливый, подпрыгивает на цыпочках.

Ходишь, зовешь — ты рот и пара глаз, а больше ни на что не годен. Вокруг вздымаются воды Леты, и вскоре Андерсон позабудет всё, даже имена потерянных.

Надо отсюда валить.

Пол вбежал в дом. И все равно слышал крики и плач мальца.

Пол вылетел в заднюю дверь, ринулся через двор, вынырнул через дыру в заборе, со всех ног понесся полем в лес. Старый колодец обогнул, дал большого крюка, словно кости могут выпрыгнуть со дна и отдубасить его по морде, во какое шизовое кино крутилось у него в башке, да только это не в башке и не кино. Пол мчался через лес, и ноги подкашивались, разъезжались на сосновой хвое, но уносили его все дальше, вперед, будто можно раз и навсегда обогнать 14 июня, хотя ясно же, что Полу никуда не деться, с ним навсегда останется все это — этот малец, что стоит во дворе и долдонит:

— Почему ты меня поранил, Поли? Почему ты меня поранил, Поли? Почему ты так?

И сердце Пола в ответ долдонило: я не знаю не знаю не знаю.

Он сидел на краю ее постели. Его гладкая сияющая кожа. Его радиоактивная улыбка.

Привет, мама.

Дениз открыла глаза.

Наступили сумерки. В комнате никого. Томми нет. Его голос ей приснился.

Слово еще гудело в ушах. Мама.

В комнате темно. Поодаль голоса, точки света снуют по полям.

Томми!

Дениз рывком села — закружилась голова. Во рту медицинская горечь; больно моргать. Дениз разжала ладонь и увидела таблетки. В поле и дальше, в лесу, мигают фонарики полицейских. Дышать нечем. Дениз подняла окно. На крыльце разговаривали люди. До нее доносились обрывки фраз.

— …у нас в лесу человек десять, лейтенант…

— Четыре года, откликается на имя Ноа…

Дениз снова легла. Воспоминание накатило приливом, покрыло сознание: и эти люди у нее в доме, и их слова, что вползали ей в уши, — слова о жизни вечной.

Старая песенка. Дениз все это уже слыхала — правда, тогда ответы были другие. Дениз с рождения все это слушала.

В памяти всплыл шатер — громадный шатер в Оклахоме, тридцать с лишним лет не вспоминала. Дениз сидит с дедулей, про которого все думали, что он полоумный. Ее мать говорила, что они тут все заклинатели змей, но Дениз было все равно, заклинатели змей — это же интересно, и она повсюду ходила за дедулей хвостиком. Шатер был большой и высокий, как цирковой. Туда набивалась куча народу — Дениз в жизни не видала столько народу разом, просто бесконечные ряды народу. Впереди стоял священник, вещал так громко, что по всему шатру слышно. Долговязый человек, очень темнокожий, и Дениз казалось, что он сердится, но люди ничего, не пугались. Кое-кто сидел тихонько и слушал, а кое-кто смеялся, и вздыхал, и что-то выкрикивал.