Дениз сидела на коленях у дедули, который любил ее больше всех на свете. Она это знала, хотя и не знала, откуда знает. Он клал большую ладонь ей на голову и то и дело дергал за косичку — мол, привет.

Дениз запомнила, что там пели красивые гимны, а потом священник заговорил. Таким тоном, каким люди обычно цитируют Писание:

И истомился народ Израилев в странствии своем, и надежда их угасала в пустыне.

И возроптали они на Бога, и сказали: может ли Бог накрыть стол в глуши?

И Бог дал им манну, чтобы ели они, и одождил их хлебом с неба…

Дениз, помнится, захихикала — ее рассмешил этот стол посреди леса. Она привалилась спиной к дедулиной груди, и его ладонь лежала у нее на макушке, и Дениз чуяла его запах — он пахнул мылом, травой и навозом, — и прямо под этот гвалт она задремала. А потом священник заорал басом:

— Кто желает войти в Царствие Небесное? Кто пришел свидетельствовать? Кого исцелит Его могущество? Назовитесь.

Дениз открыла глаза, а по проходу шли люди. Нет, «шли» — не то слово. Люди скорее шаркали, или хромали, или катились. Люди в креслах-каталках, люди с детьми на руках — дети старше Дениз, а сами ходить не могут. Все они вышли вперед, и назвались, и все они были между собою родственники. Я сестра Грин. Я брат Морган. В таком духе. Один за другим. И все как на подбор больные. Члены одной болящей семьи, и у каждого то зубная боль, то рак желудка, то подагра, то косолапость, то слепота, то паралич. Дениз никогда не видала столько разных болей.

Может, в тот день кого и исцелили, но вряд ли. Дениз не запомнила. Запомнила только свое потрясение — сколько в мире боли, и как это несправедливо, что одной семье досталась такая куча страданий.

А дедуля уже умер. Поехал в Талсу покупать детали для трактора, сердце прихватило, он упал, и поскольку никто не счел, что это странное зрелище — чернокожий на дороге валяется, и никто не подошел, не отвез дедулю в больницу, дедуля умер прямо на тротуаре под жарким солнцем. А бабуля умерла спустя несколько лет, от горя. А мать — несколько лет назад, от диабета. А теперь и Томми умер.

А теперь и ее черед настал.

— Прости меня…

Голос Чарли. Слабый, горестный, прилетел вместе с ветром; уж голос собственного ребенка Дениз всегда узнает.

Чарли где-то там, в беде. И думает, что это он виноват.

Да нет же, Чарли, нет. Ты не виноват. Это я виновата.

Надо было раньше проверить, как там Томми. Надо было вызвать полицию. А я наслаждалась покоем. Надо было раньше проверить, как там Томми, а потом вызвать полицию, потому что тут важно действовать быстро. Кто ж этого не знает? Когда пропадает ребенок, нужно приступить к поискам немедленно, это правило номер один, золотое правило «Сигнала ЭМБЕР»[46]. Надо звонить в полицию. Безотлагательно.

Но Дениз не знала, что Томми пропал, и позвонила в полицию лишь много часов спустя.

Виноват не ты, Чарли.

Надо ему сказать. Надо сказать ему, чтоб не казнился, ему не в чем себя винить.

Я должна была лучше заботиться о Томми. И о тебе. О тебе.

Ее сын, ее Чарли, — он все это время ее ждет. Прошли годы, Дениз бросила Чарли одного, потеряла его след, и однако вот он — по-прежнему где-то ждет ее, ждет, когда она скажет: деточка, ты не виноват. Это я виновата. Я одна.

Может ли Бог накрыть стол в глуши?

Дениз снова разжала кулак и увидела двенадцать крошащихся таблеток. Еще посмотрела на них и кинулась в ванную. Выкинула все таблетки в раковину, залила водой, пальцами загнала белый осадок в сток. Тщательно вымыла и высушила руки. Перед зеркалом привела себя в порядок, пригладила волосы, протерла лицо влажным полотенцем. С глазами ничего не поделать.

А потом спустилась по лестнице и вышла в ночь, искать, где Чарли.

Ящерица исчезла. Вот что Чарли заметил первым делом. Кто-то забрал Хвосторога из аквариума у Чарли в спальне.

Его уже отпустило, но с измены он не слез: все плохо и больше никогда не станет хорошо. Знакомое чувство. Означает, что ты не укурен.

Чарли искал пацаненка, увидел, что нету Хвосторога, и сразу понял. Вот, блин, прямо вмиг догадался, где пацаненок.

Чарли хлопнул задней дверью, побежал через двор мимо птичьей купальни и бежал до самой опушки. Там стоял старый дуб, глубоко в кору вбиты колышки, а на колышках доски — это отец сооружал дом на дереве. Дом по сей день не достроен — оказалось, что конструкция сложнее, чем отец предполагал. Он без конца разглагольствовал про устойчивость и крепления, но дома так и не достроил, а мать запретила им с Томми туда лазить, потому что там только деревянный пол, и все, ни стен, ни перил, ухнуть вниз — как нефиг делать. Но Чарли и Томми все равно иногда туда лазили, если охота было спрятаться. Там высоко, летом сквозь листву не видно.

Они это называли своим фортом. Держали там всякие штуки — дневник, который Томми вел несколько месяцев, коллекцию камней Чарли, журналы про ружья и машины, которые сперли из стоматологии. Иногда Томми брал туда Хвосторога и отпускал побегать, как будто в джунглях. До прошлого лета Чарли лазил туда пыхнуть.

А теперь еле втолкнул крупное тело в люк.

Пацаненок сидел в темноте на досках, руками обхватив коленки, и на плече у него разлегся Хвосторог. Не пацан, а горе луковое. Из глаз и носа — вселенский потоп.

Чарли присел рядом с ним на корточки.

— Там тебя все ищут, между прочим.

— У нас комната стала другая.

— Что?

— Комната. Вещи пропали.

— Какие вещи?

— Книжки про ящериц. Моя перчатка, и мои биты, и мой кубок спортивный.

— А — в смысле, вещи Томми. Ну, там все это раньше было.

Чарли боялся посмотреть ему в глаза. Вдруг у пацаненка суперспособности, как у бзикнутых детей в кино? Может, он видит мертвых людей[47]. Может, с ним тусуется призрак Томми. Чарли, в общем, по барабану, что там как, — от всего жуть берет, он бы лучше как-нибудь без этого всего обошелся. Надо отвести пацаненка в дом, и пусть катится из жизни Чарли на все четыре стороны.

— Вы зачем мои вещи убрали?

— Это не я. Папа маму заставил. Когда я сюда вернулся, папа сказал, мне это будет вредно.