— Струмент у них развалился! — сказала ей вслед Ксеня.

«Ну и уши у нее!» — подумал Егор.

* * *

— Тятепька ваш, если не будем мыть, сказывал, погонит… — призналась Анютка.

Она сидела на корме, но не правила, весло лежало рядом. Васька сам управлялся.

— А ты Катьку любишь? Обвила тебя… Акула морская!

Пристали у Тимохиного балагана.

— Я скоро приду! — сказал Василий женщине.

— Ну как дела, дядя Тимоха? — спросил Василий, залезая на груду мокрого песка и гальки. — Улугушка приехал. Тебе от Макаровны поклон. Гостинцев привезли. Наказывала приглядывать за тобой…

— Работа замучила! — пожаловался Силин. — Охота побольше добыть, покоя нет… А кто приехал?

— Улугушка.

Силин прояснел. Он в лаптях, работал в мокром колодце, сам отчерпывал воду.

— Переходи к нам! У нас по всей стороне колодцы сухие… А у Родиона в штольне золото глазами видно прямо в забое.

— У меня сплошь золото, засветишь фонарь, а оно как звезды в ночи, — не оставался в долгу Тимоха.

Тимохе не хотелось оставить свою сторону по многим причинам.

— Ноги болят… У меня вон сколько! — приоткрыл он кожаный мешочек. — С тачки будет два золотника… А то бы я и мыть не стал… А ваш прииск уж не узнать, — грустно улыбаясь, молвил Тимоха.

— Заметно?

— Да, уж все не так…

На Кузнецовской стороне по релочке длинной вереницей тянулись шалаши, балаганы и палатки. Сушились детские пеленки на веревках и тряпье, дымились костры, строились избы.

Сплин махнул рукой:

— Ладно уж, пусть! Только как бы нам самим потом отсюда убраться.

Василий заметил, что Силин переменился, говорит ясней и проще и не старается казаться чудаком.

— Жена сюда к Илье собирается.

— У нас Никита Жеребцов сегодня рыбьей костью подавился. Все говорит и говорит, не может стихнуть, а сам жрет. Любит рыбу!

* * *

Василий исправил бутарку.

У кайлы рукоятка сломана, лопаты погнуты, тупые, с зазубрившимися краями.

— Все надо бы поправить, наточить.

Анфиска и Анютка повели парня к своему балагану. Кто-то спал, высунув из-под полога раскинутые ноги. На кусте висела кожаная рубаха Андрюшки Городилова и зеленые клетчатые штаны.

Анфиска подбежала, грубо согнула ноги, перевалила пьяного мужика на бок, поддала ему под рыхлый зад босой красной ногой. Андрюшка не проснулся, затянул ноги под полог, как черепаха.

— Еще остался спирт? — устало спросила Анфиска, усаживаясь и распуская волосы.

Васька задержал взгляд на лицах женщин. Анюта — белобрысая, с опухшими глазами и с синяком под скулой. Заметив, что гость смотрит на синяк, она живо закрылась краешком платка. Анфиса — черная, рябая. Обе с плоскими широкими лицами. Еще недавно явились они на прииск бледные, истасканные. Теперь загорели, поздоровели. Говорили про них бабы, что не столько эти гребут из речки, сколько из карманов… Отец не велел Ваське прежде времени осуждать людей. «Худо ли, бедно ли, а руки у них в мозолях, инструмент без работы не стоит!»

Васька от спирта отказался, попил чаю и поднялся.

— Ты, поди, знаешь только свою Катьку да одну постель? — сказала Анфиска.

Она махнула рукой с презрением, когда Васька взглянул на Андрюшкино развешенное барахло.

— Мужика настоящего нет. Какая-то все немощь, старичье… Бороды поганые, а каждый заглядывает… Дохлятина! А мы ведь трудимся.

Бабы стали собираться на работу.

— Ну, приходи к нам.

Анфиска зажмурилась на солнце и потянулась, как кот, толстым, сильным телом. Анютка обулась.

— Кому же ты моешь?

— Как — кому? Себе… — ответила она. Видно было, что ей сейчас не хочется подымать лопату. — Так приходи… Просто посидеть… У нас наливка есть. С тобой хорошо поговорить. Ты нам расскажешь, Василек… как людям.

— Днем…

— Пойдем с тобой по ягоду скоро, а? — шепнула Анфиска, наклоняясь к его плечу, и переглянулась с подругой.

Анюта посмотрела на нее ревниво и с обидой.

«Поди ты к черту! — подумал Василий. — Больно ты мне нужна!»

У отцовского стана собрались лесорубы. Черный Полоз стоял тут же.

— Другого леса тут нет. Высохнет! — сказал ему Егор.

— А где же Федор Барабанов? — спрашивали старатели.

— Послан! — кратко отвечал Егор.

Все поднялись и пошли в тайгу. Егор выбрал такую же лиственницу, какую рубил когда-то впервые на релке на берегу Амура. Раздался первый глухой удар топора по живому, рослому дереву. И сразу же в ответ ударил Ломов по своему, за ним начал рубить Ильюшка, задубасили староверы. Легкими, частыми ударами, по двое на каждом дереве, заработали китайцы.

Черная дорога залегла по спине на рубахе Егора! Вспотели привычные ко всякой работе староверы и китайцы. Стоит и переводит дух чернобровый. Как его зовут?.. Как-то… Генрих! Егор снова бьет, и красные щепки вылетают из-под лезвия.

— Сейчас пойдет! — крикнул он, и все лесорубы потекли прочь. — Сюда, на эту сторону пойдет! — поднял Егор левую руку. «Разве можно с этой работой сравнить старательство! Но там сидишь, как за карточным столом, и дуща замирает…»

— Пошло!

Егор уж думал, что стар стал, не осилит.

«Эй, Егор, не прыгнешь выше головы. Забьют тебя, как молодые олени старика. Нет, не забили молодые олени! Надо было… Надо было работу им свою показать!»

Лопнули, как перетянутые, красные гужи, недорубленные лиственничные волокна, и пошла такая лесина, каких еще не валили. Стройная, крепкая… Должна быть со здоровой сердцевиной. Она ложилась вдоль ключа в тайгу раннего лета и вдруг, словно хлыстом, оттянула мокрую землю.

Подбежали пильщики. Откаченное бревно оглядели. «Это дерево пойдет на амбар, даже на лучший дом годно… На резиденцию, на пекарню!» — думал Егор.

Из чащи выбежал Никита, похожий на дракона, и кинулся с топором подсоблять.

Вот уж постромки к веревкам, крючья, петли пошли в ход, и на паре лошадей первое бревно поехало на возвышенность. Сашка ведет коней, Илья и четверо китайцев бегут и помогают, тянут и рубят на ходу вприпрыжку чащу, само бревно выкатывает первый желоб лесовозной колеи, а люди рубят просеку.

— Но зачем вам амбар? — спрашивал Полоз, возвращаясь в сумерках. — Что мы, сто лет будем мыть? Навеки здесь собираешься основывать республику? Зачем такая работа?

— Хлеб сырой, силы не дает! — отвечал Егор.

— Зачем же ты работаешь, если не хочется? — спросили Полоза.