В церквях звонили и перекликались колокола в честь святого Фомы, чей праздник отмечался в тот день, и город погрузился во всеобщее веселье, которое на самом деле свойственно всем городам на континенте, но кажется странным мрачному лондонцу, впервые наблюдающему подобное беспричинное веселье. Он привык к сдержанному смеху, вырывающемуся у него во время редких посещений театра, где он может посмотреть «оригинальный» английский перевод французской комедии, но не способен понять, почему глупые неаполитанцы так задорно смеются, поют и кричат, просто радуясь жизни. И после долгих и мучительных раздумий он решает, что они просто плуты, отбросы общества и только он один может считаться достойным представителем рода человеческого, образцом цивилизованности и респектабельности. И посему являет собой печальное зрелище в глазах «неполноценных» иностранцев. В глубине души нам его жаль, и мы верим, что если бы он смог отказаться от своих «островных» привычек и предрассудков, то, вероятно, смог бы наслаждаться жизнью так же, как и мы!

Проезжая по улицам, я заметил собравшуюся на углу небольшую толпу, оживленно жестикулирующую и громко смеющуюся. Эти люди слушали импровизатора – странствующего поэта, пухлого человечка, у которого наготове были всевозможные рифмы и который умел с поразительной легкостью сочинять стихи на любую тему и акростихи на любое имя. Я остановил экипаж, чтобы послушать его стихотворные экспромты, многие из которых оказались превосходными, и бросил ему три франка. Он один за другим подбросил их в воздух и поймал ртом, сделав вид, что проглотил, после чего с неповторимой гримасой стянул с головы мятую шляпу и воскликнул:

– Я все еще голоден, ваше сиятельство!

Это вызвало очередной взрыв смеха у его развеселившихся слушателей. Он оказался веселым поэтом, лишенным всякого тщеславия, и его добродушный юмор заслуживал еще нескольких серебряных монет, которые я ему и вручил. В ответ он пожелал мне «хорошего аппетита и благоволения Пресвятой Девы!». Представьте себе увенчанного литературными лаврами английского лорда, стоящего на углу Риджент-стрит и глотающего полупенсовики за свои вирши! Тем не менее странные гордецы, встретившись с таким «импровизатором», могли бы собрать материал для многих так называемых «поэтов», чьи имена загадочным образом восхваляются в Англии.

Далее мне попалась группа ловцов кораллов в красных шляпах, сгрудившихся вокруг небольшой жаровни, где потрескивали каштаны, сверкая гладкими глянцевыми бочками и испуская дивные ароматы. Они весело подпевали звукам старой гитары, выводя знакомую мне песню. Подождите! Где я ее слышал? Постойте-ка!

Вспомнил! Когда я выполз из склепа через вырытый разбойниками ход, когда сердце мое наполнялось радостными ожиданиями, которым не суждено было сбыться, когда я верил в истинность любви и дружбы, когда увидел сверкавшее на глади моря утреннее солнце и подумал – бедный глупец! – что его длинные лучи походят на множество радостных золотистых флажков, развешанных на небесах для олицетворения счастья от моего освобождения из когтей смерти и возвращения к свободе, – вот тогда я услышал вдали голос моряка, напевавшего эти куплеты. И искренне вообразил, что эти страстные строки говорили обо мне! Ненавистная музыка – воистину горькая и сладкая! Я чуть было не зажал руками уши, услышав ее теперь и вспомнив, в каких обстоятельствах услышал ее перед этим! Ведь тогда мое сердце было страстным, чувствительным и живым для всех проявлений нежности и любви, а теперь оно умерло и сделалось холодным, словно камень. Лишь его останки были со мной, утягивая меня за собой вниз, в странную могилу, где они лежали, в могилу, где упокоились и все мои заблуждения, горестные сожаления и воспоминания. Поэтому не удивительно, что их крохотные призраки восставали из небытия и преследовали меня, говоря: «Не заплачешь ли ты по этой утраченной сладости? Не смягчишься ли при этом воспоминании?» или «Не влечет ли тебя желание былой радости?». Однако душа моя стала глуха и неумолима ко всем этим искушениям. Я жаждал лишь справедливости, сурового и неумолимого правосудия – и знал, что обрету его.

Возможно, вам трудно представить себе, что человек способен вы́носить и исполнить столь длительный план мести, как мой. Если читающий эти строки англичанин, то, знаю, это покажется ему почти непостижимым. Холодная кровь северянина в сочетании с его открытым и не склонным к подозрительности характером обладает, надо признаться, преимуществами над нами в делах, касающихся личных оскорблений. Англичанин, насколько мне известно, неспособен долгое время копить в себе чувство обиды даже по отношению к неверной жене: он слишком равнодушен, он считает это ниже своего достоинства. Но мы, неаполитанцы, можем продолжать вендетту всю жизнь – из поколения в поколение! Вы скажете, что это плохо, аморально и не по-христиански. Несомненно! В душе мы больше чем наполовину язычники, мы такие, какими нас сделала наша родина и ее традиции. Нам нужно второе пришествие Христа, прежде чем мы научимся прощать тех, кто так бессовестно нас использует. Подобная доктрина представляется нам всего лишь игрой слов, хромающим на обе ноги принципом, годящимся лишь для детей и священников. А кроме того, простил ли сам Христос Иуду? В Евангелии об этом не говорится!

Добравшись до своих апартаментов в гостинице, я почувствовал себя измотанным и измученным. В тот день я отдыхал и не принимал гостей. Когда я отдавал распоряжения Винченцо, в голову мне пришла одна мысль. Я подошел к стоявшему в комнате шкафчику и отпер потаенный ящик. Внутри лежал прочный кожаный кофр. Я вытащил его, потом велел Винченцо отстегнуть ремешки и открыть его. Он повиновался и не выказал ни тени удивления, когда его глазам предстала пара богато украшенных пистолетов.

– Неплохое оружие? – небрежно спросил я.

Камердинер вытащил их из кофра один за другим и придирчиво осмотрел.

– Их нужно почистить, ваше сиятельство.

– Хорошо! – коротко ответил я. – Тогда вычистите их и приведите в порядок. Они могут мне понадобиться.

Невозмутимый Винченцо поклонился и, взяв пистолеты, собрался было выйти из комнаты.

– Постойте!

Он обернулся. Я пристально посмотрел на него.

– Полагаю, вам можно доверять, Винченцо, – произнес я.

Он преданно выдержал мой взгляд.

– Может настать день, – тихо продолжил я, – когда мне придется испытать вашу верность.

Темные глаза тосканца, секундой ранее острые и ясные, сверкнули и увлажнились.

– Ваше сиятельство, вам стоит только приказать! Когда-то я был солдатом и знаю, что такое долг. Однако есть куда лучшая служба – благодарность. Я всего лишь ваш бедный слуга, но вы покорили мое сердце. Я отдам за вас жизнь, коли вы этого захотите!

Он умолк, несколько устыдившись подобного проявления чувств, грозившего уничтожить его маску бесстрастия, снова поклонился и повернулся к двери, но я вновь его окликнул.

– Вашу руку, друг мой, – просто сказал я.