Я предпочитал добиваться ее расположения одними лишь подарками, а ее руки всегда были готовы принять то, что я или другие хотели ей предложить. Она никогда ни от чего не отказывалась – от редкого бриллианта до простого цветка, а ее самыми сильными страстями были тщеславие и алчность. Сверкающие драгоценности из украденной сокровищницы Кармело Нери, безделушки, которые я отобрал специально для нее, кружева, богато вышитые наряды, букеты оранжерейных цветов, позолоченные коробки с дорогими конфетами – ей годилось все, и она забирала все это с алчным блеском в глазах, который даже не трудилась скрывать. Нет, она скорее демонстрировала всем своим поведением, что воспринимала эти подношения как должное.

В конечном итоге какая разница, думал я, сколько стоило то, чем я владел, если это помогало мне свершить наказание, которое я ей уготовил? Я изучал ее нрав с научной холодностью и видел его врожденную порочность, искусно скрываемую под тонким слоем добродетели. С каждым днем она все ниже опускалась в моих глазах, и меня мучила мысль о том, как я вообще мог полюбить такую вульгарную и пошлую особу. Разумеется, она красива. Но столь же красивы многие падшие женщины, которые продают себя на улицах за деньги и которые, несмотря на свой преступный промысел, менее отвратительны, чем женщина, на которой я когда-то женился. Просто красивое лицо и фигуру можно купить столь же легко, как цветок, но верное сердце, чистая душа и возвышенный ум, способные сделать из женщины ангела, не продаются и редко достаются кому-то из мужчин. Ибо красота, хоть и быстро преходящая, становится для всех нас ловушкой: она горячит нам кровь помимо нашей воли – уж таковы мы, мужчины. Как же получилось, что даже я, теперь возненавидевший ту, которую когда-то любил, не смог смотреть на ее внешнюю красоту без вновь вспыхнувшей глупой страсти? Страсти, несшей в себе нечто убийственное, восхищения, бывшего почти звериным, чувства, которое я не мог обуздать, хоть и презирал себя все то время, пока оно длилось! В сильнейшем из нас есть ахиллесова пята, и коварные женщины прекрасно знают, где мы наиболее уязвимы. Всего один тщательно рассчитанный булавочный укол – и рушатся все преграды из осторожности и сдержанности. Мы готовы отдать душу за улыбку или поцелуй. Разумеется, в Судный день, перед лицом вечной погибели, мы сможем привести Творцу свой последний довод, повторив слова первого обманутого мужчины: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел!»

В тот день я, не теряя времени, отправился на виллу Романи. Я поехал туда в своем экипаже, взяв с собой обычные галантные подношения в виде большой позолоченной корзины, полной белых фиалок. Их дивный аромат напомнил мне тот день, когда родилась Стелла, и тотчас же у меня в ушах прозвучали слова, сказанные тогда Гвидо Феррари. Какими загадочными они показались мне в то время и как ясно прозвучали теперь! Прибыв на виллу, я нашел свою невесту в ее будуаре, одетую в простое домашнее платье, если таковым можно назвать длинное одеяние из белого кашемира, отороченное брабантскими кружевами и лебяжьим пухом. Ее густые волосы свободно ниспадали на плечи, она уютно устроилась с книгой в бархатном кресле у пылающего камина. Весь ее вид выражал изнеженную непринужденность и грациозность, но она вскочила на ноги, как только камеристка доложила о моем приходе, и подошла ко мне с обычной очаровательной приветливостью, в которой угадывалось нечто величественное, словно монарх, принимающий подданного.

Я преподнес ей цветы, произнеся несколько обычных светских комплиментов, предназначавшихся скорее для ушей задержавшейся в комнате служанки, после чего добавил, понизив голос:

– У меня важные новости. Могли бы мы поговорить с глазу на глаз?

Она улыбнулась в знак согласия, изящным жестом пригласила меня сесть и тотчас отпустила камеристку. Как только за девушкой закрылась дверь, я сразу перешел к делу, не дожидаясь, пока моя жена снова усядется в кресло у камина.

– Я получил письмо от синьора Феррари.

Она слегка вздрогнула, но ничего не сказала, лишь наклонила голову и вопросительно приподняла изящно изогнутые брови, словно говоря: «В самом деле! И какое же это имеет отношение ко мне?» Я пристально посмотрел на нее и продолжил:

– Он вернется через два-три дня и говорит, что наверняка… – Тут я улыбнулся. – Что вы наверняка будете очень рады его видеть.

На этот раз Нина чуть привстала с кресла, губы ее шевельнулись, словно она собиралась что-то сказать, но она промолчала и сильно побледнела, вновь опустившись на лиловые бархатные подушки.

– Если, – продолжал я, – у вас есть причина полагать, что он поведет себя с вами дурно, узнав о вашей помолвке со мной, из-за несбывшихся надежд, тщеславия или своекорыстия (ибо вы, конечно же, никогда не давали ему повода), я бы посоветовал вам отправиться на несколько дней навестить каких-нибудь друзей, пока его раздражение немного не уляжется. Как вам такой план?

Похоже, она несколько секунд размышляла, затем подняла свои прекрасные глаза, одарила меня томным послушным взглядом и ответила:

– Все будет так, как вы захотите, Чезаре! Синьор Феррари, разумеется, вспыльчив и горяч, он вполне может совершить какую-то дерзость… Но в этом деле вы совершенно не думаете о себе! Конечно же, и вам угрожает опасность подвергнуться оскорблениям с его стороны, когда он все узнает.

– Я буду начеку, – тихо произнес я, – К тому же я с легкостью прощу любую выходку с его стороны – по-моему, это будет совершенно естественно! Лишиться всякой надежды когда-либо завоевать любовь такой женщины, как вы, наверное, станет тяжелым испытанием для его страстной и порывистой натуры. Бедняга! – вздохнул я и благожелательно-снисходительно покачал головой. – Кстати, это правда, что вы ему писали?

Я задал этот вопрос как бы между прочим, но он застал ее врасплох. У нее перехватило дыхание, она впилась в меня острым тревожным взглядом, но, увидев, что лицо мое осталось бесстрастным, сразу же взяла себя в руки и ответила:

– О да! Мне пару раз пришлось написать ему о делах, связанных с моим покойным мужем. К моему превеликому сожалению, Фабио на случай своей смерти назначил его одним из доверенных лиц, распоряжающихся наследством, и подобное его положение доставляет мне чрезвычайные неудобства, поскольку дает ему некоторое право надзирать за моими действиями. На самом же деле он ничего не может. Он, несомненно, преувеличил, говоря, сколько раз я ему писала, – подобный поступок вполне соответствует его дерзкой натуре.

Хотя последнее замечание адресовалось мне почти как вопрос, я оставил его без ответа и вернулся к первоначальной теме разговора.

– Итак, что же вы думаете? – спросил я. – Останетесь здесь или уедете на несколько дней?

Она поднялась с кресла, подошла и опустилась на колени рядом со мной, обхватив мою руку крохотными ладошками.

– С вашего позволения, – тихо ответила она, – я отправлюсь в монастырь, где меня воспитывали. Он находится в двенадцати или пятнадцати километрах отсюда, и я думаю… – тут ее лицо приняло прелестнейшее выражение невинности и кротости, – думаю, мне хочется побыть в уединении, то есть на некоторое время посвятить себя молитвам, прежде чем я вступлю во второй брак. Любезные монахини будут так рады меня увидеть… Вы ведь, конечно, не возражаете? Это станет прекрасной прелюдией и приготовлением к моему будущему.