Я схватил ее нежные руки и сильно сжал их, глядя на ее коленопреклоненную фигуру, похожую на фигуру возносившей молитвы облаченной в белые одежды праведницы.

– Разумеется! – хрипло проговорил я. – Это станет лучшей подготовкой из всех возможных! Никто из нас не ведает, что может произойти, мы не в в состоянии предсказать, ждет нас жизнь или смерть, и очень мудро подготовиться и к тому, и к другому словами покаяния и молитвы! Я восхищаюсь вашим высоким духовным стремлением, моя дорогая! Конечно же, поезжайте в монастырь! Я навещу вас там, когда гнев и горестные страдания нашего друга Феррари сменятся молчанием и смирением. Да, отправляйтесь в монастырь к добрым и праведным монахиням и, когда станете молиться за себя, помолитесь за упокой души вашего покойного мужа. И… И за меня! Эти молитвы, искренние и чистые, произнесенные вашими чистыми устами, быстро долетят до небес! Что же до молодого Гвидо… Не бойтесь… Обещаю, что больше он не станет вам доку– чать!

– Ах, вы его не знаете! – прошептала она, покрывая поцелуями мои руки, все еще сжимавшие ее запястья. – Боюсь, что он доставит вам множество неприятностей.

– В любом случае я найду, как его унять, – сказал я, отпуская ее и глядя, как она вставала с колен и выпрямлялась рядом со мной, гибкая и хрупкая, словно покачивающийся на ветру белый ирис. – Вы никогда не давали ему повода надеяться – поэтому у него нет причин жаловаться.

– Верно! – с готовностью ответила она, улыбаясь безмятежной улыбкой. – Но я так нервничаю! Я всегда воображаю себе беды, которые в результате не случаются. Итак, Чезаре, когда же мне следует отправиться в монастырь?

Я с равнодушным видом пожал плечами.

– Ваша покорность моей воле, моя красавица, – холодно произнес я, – очаровательна и весьма мне льстит, однако я вам не повелитель… пока что! Прошу вас, решайте сами и назначьте отъезд на удобное для вас время.

– Тогда, – с решительным видом ответила она, – я поеду сегодня. Чем скорее, тем лучше, ибо какое-то предчувствие подсказывает мне, что Гвидо нас переиграет и приедет раньше обещанного. Да, я отправлюсь сегодня же.

Я поднялся, собираясь уходить.

– В таком случае вам пора собираться в дорогу, – с церемонной вежливостью произнес я. – Заверяю вас, что одобряю ваше решение. Если вы сообщите настоятельнице монастыря, что я ваш жених, полагаю, мне позволят увидеться с вами, когда я приеду?

– О, разумеется, – ответила она. – Добрые монахини сделают для меня все что угодно. Их устав предусматривает непрестанное молитвенное бдение, и правила у них очень строгие, но они не касаются прежних воспитанниц, а я – одна из их любимиц.

– Естественно! – заметил я. – А вы тоже присоединитесь к непрестанному бдению?

– О да!

– Нужна незапятнанная душа вроде вашей, – произнес я с ироничной улыбкой, которой она не заметила, – дабы молиться перед гостией, не испытывая угрызений совести! Завидую вашему счастью. Я бы не смог… но вы, наверное, куда ближе к ангелам, нежели нам это известно. Значит, вы станете за меня молиться?

Она подняла глаза, глядя на меня с благоговейной нежностью.

– Конечно, стану!

– Благодарю вас! – произнес я, подавив в себе жгучее презрение и отвращение, вызванное ее лицемерием. – Благодарю вас от всего сердца! От всего сердца! Прощайте!

Она подошла, или, скорее, подплыла ко мне, и ее белое одеяние струилось вслед за ней, а золотистые волосы сверкали в отблесках пламени в камине и лившихся в окно лучах зимнего солнца. Она взглянула на меня – в ее глазах сверкнула колдовская томность – и надула красные губки.

– И вы не поцелуете меня на прощание? – спросила она.

На какой-то момент я потерял самообладание. Теперь я едва помню, что тогда делал. Знаю лишь, что почти грубо сжал ее в объятиях, помню, что страстно целовал ее губы, шею и лоб и, когда пылко ее обнимал, вдруг подумал, какая же она злодейка, и это заставило меня отпустить ее с такой быстротой, что она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Нина тяжело и возбужденно дышала, лицо ее покраснело. Выглядела она пораженной, но уж точно не раздосадованной. Нет, она не злилась, но я испытал приступ раздражения на самого себя из-за то, что так глупо себя повел.

– Прошу прощения, – пробормотал я. – Я забыл, я…

Едва заметная улыбка тронула уголки ее губ.

– Вы полностью прощены, – тихо проговорила она. – И не нужно извинений.

Улыбка ее сделалась шире, она вдруг рассмеялась прерывистым смехом, сладким и серебристым, как звук колокольчика, и смех этот пронзил меня, словно нож. Не этот ли самый смех звенел у меня в ушах, когда я стал свидетелем ее любовных объяснений с Гвидо на тропинке? Не эта ли жестокая насмешка едва не свела меня с ума? Я не мог больше этого выносить и отшатнулся, а она перестала смеяться и удивленно посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Послушайте! – произнес я нетерпеливо, почти яростно. – Не надо так смеяться! Ваш смех рвет мне нервы, он… он ранит меня! И вот почему. Когда-то… очень давно… в годы юности… я любил одну женщину. Она не была похожа на вас… нет… поскольку была лживой! Лживой до мозга костей… лживой в каждой сказанном ею слове. Понимаете? Она ничем вас не напоминает… ничем! Но она смеялась надо мной… она сломала и исковеркала мою жизнь… она разбила мне сердце! Сейчас это все в прошлом, я никогда о ней не думаю, вот только ваш смех напомнил мне о ней… Вот так! – Я взял ее за руки и поцеловал их. – Я рассказал вам о своей юношеской глупости – забудьте об этом и простите меня! Теперь же вам пора готовиться к отъезду? Если я могу быть чем-то полезен, скажите – вы знаете, где меня найти. До свидания! И да будет покойна ваша чистая совесть! – И я положил свою пылающую руку на ее голову с тяжелой копной золотистых волос.

Она решила, что я таким образом ее благословляю. А я подумал… одному Богу ведомо, что я подумал… если подобным образом можно налагать проклятия, то в тот момент я увенчал ее своим гневом! Я не осмелился больше оставаться рядом с ней, поскольку не ручался за себя, и, не сказав больше ни слова и не взглянув на нее, быстро вышел.

Я знал, что она поражена и одновременно довольна, считая, что таким образом смогла подвигнуть меня на выражение чувств, однако я даже не оглянулся, чтобы поймать ее прощальный взгляд. Я просто не мог это сделать, меня буквально тошнило и от нее, и от самого себя. Я в прямом смысле разрывался между любовью и ненавистью. Любовью, порожденной лишь физическим влечением, и ненавистью, порожденной глубокой душевной раной, излечить которую было едва ли возможно.

Как только я избавился от чар ее кружащей голову красоты, мысли мои потекли спокойнее, а поездка в экипаже обратно в гостиницу по приятному однообразию декабрьского дня остудила мою разгоряченную кровь и окончательно привела меня в чувства. День выдался великолепный, ясный и свежий, в ветерке ощущался привкус моря. Воды залива сверкали стальной синевой, переходящей в темный желтовато-коричневый цвет, над берегами Амальфи висел легкий туман, напоминавший серый, с серебристыми и золотистыми вкраплениями занавес. По улицам шли женщины в красочных нарядах, неся на головах наполненные до краев корзины с фиалками, оставлявшие за собой чудесный аромат. Туда-сюда сновали грязные оборванные ребятишки, отбрасывая спутанные темные кудри с карих миндалевидных глаз, и с яркими, как солнце, улыбками протягивали перед собой букеты роз и нарциссов, умоляя проезжавших купить их «ради младенца Христа, который скоро придет на землю!».