– Гоша?! – вскричала я. – Да ни за что на свете!Ненавижу это имя. Да и Жорж не лучше.

– Можете звать меня просто «дорогой», – предложилСмольников самым деловитым тоном. – Правда, так обычно обращаются друг кдругу супруги, а мы, согласно легенде, пока еще только жених с невестой.

– То есть как – жених с невестой?! – взвилась я.

– Ради бога, тише, Елизавета Васильевна! – прошипелон. – Вы нарушаете конспирацию.

– Какую еще конспирацию?! Нас никто не слышит! – Яневольно понизила голос.

– А извозчик? – Смольников показал глазами в широкуюспину кучера. – Разве вы не знаете, что извозчики имеют обыкновениеболтать с горничными и дворниками? Вообразите, что он перекинется словцом сэтой, как ее… Манечкой, Дашенькой, Дунечкой…

– Дарьюшкой, – процедила я.

– Вот именно! Разве мы хотим, чтобы Вильбушевич или ЕвлалияМаркова узнали от Дарьюшки о том, что вы не только не питаете ко мне никакихчувств, но просто-таки ненавидите меня?

Ох, актер… Ох, комедиант… Как чувствительно дрогнул егоголос при этих словах! Право, такому таланту мог бы позавидовать сам Качалов!

Я не выдержала и засмеялась:

– Ну хорошо. Я буду называть вас просто Георгием.Договорились?

– Спасибо и на том, – сдержанно отозвался Смольников, ибольше мы не обмолвились ни словом.

Вообще-то от моего дома на Черном пруду до жилища госпожиМарковой на Острожной площади вполне можно было бы дойти пешком, однако темнымвечером по нашему городу ходить небезопасно. Мостовые хороши только на БольшойПокровской, а чуть сойдешь с центральной улицы, так рискуешь ежели не ноги переломать,то увязнуть в грязи. Деревянные тротуары более напоминают мостки, местами онипроломаны. Освещение чем дальше от Покровки, тем ужаснее. На Ошарской всерьезчудится, что ты воротился в те времена, когда разбойная Ошара наводила ужас навсякого прохожего-проезжего человека…

Мы выбрались на Варварку. Проезжая мимо часовниВарвары-великомученицы, я мысленно попросила у нее помощи. Варварою звали моюматушку, она частенько водила меня сюда. Часовня и по сю пору принадлежит кчислу моих самых любимых, даром что мала и неказиста.

«Заступись, Варвара-великомученица!» – быстро взмолилась я,глядя на крест над куполом, и тут же приняла прежнее холодное выражение лица.

– Мы подъезжаем, – сквозь зубы проронилСмольников. – Умоляю вас, забудьте о том, каковы наши истинные отношения.Вообразите, что я – вовсе не я, а лучший, умнейший, красивейший в мире человек…

– О, слышу голос Пьера Безухова! – невольно усмехнуласья.

– Заклинаю, запечатлейте эту улыбку на вашем личике на весьвечер! – шепотом вскричал Смольников. – Мы прибыли!

Коляска остановилась близ двухэтажного ладненького домика(низ каменный, верх деревянный), видневшегося в глубине садика. Весной здесь,конечно, буйствует сирень, а летом – жасмин. Скоро все засияет недолговечнымосенним разноцветьем, но сейчас, на исходе лета, вокруг нас шумело одно темноеоблако буйной зелени.

Чуть только экипаж остановился у калитки, распахнулась дверьи невысокая женщина с лампой в руке показалась на крыльце, выжидательновглядываясь в темноту и поднимая лампу повыше, чтобы лучше видеть.

– Новая горничная какая-то, – пробормотал Смольников,расплачиваясь с извозчиком и помогая мне сойти с подножки. – Прежде уЕвлалии была такая мегера, а эта ничего, симпомпончик.

Да уж, глаз у него острый, ничего не скажешь! В сумерках ина расстоянии разглядеть «симпомпончика»! Я видела только курносенький нос,русые косы, окрученные вокруг головы (да, хороша была бы я, явись с такой жепрической!), и довольно складненькую фигурку. Когда мы подошли поближе, яувидела серебряный медальон сердечком, блеснувший на высокой, обтянутой чернымформенным платьем груди. Ах боже мой, какие нынче горничные пошли романтичные!

– Вы к Евлалии Романовне? – спросил «симпомпончик»простонародным говором. – Как прикажете представить?

– Доложите, что прибыл господин Смольников и мадемуазельКовалева, – приказал мой провожатый – и до боли стиснул мой локоть,почуяв, видимо, изумление, которое охватило меня при звуке столь безбожноискаженной фамилии.

– Молчите! Так надо! Думаете, Евлалия не слышала о знаменитойженщине-следователе? – сердито шепнул он. – Ведь у нее в гостях будетВильбушевич. А вдруг черт принесет и его дочь? Вы что, хотите, чтобы васнемедленно узнали?

– Интересно, от кого бы это ваша Евлалия могла обо мнеслышать? – буркнула я, смиряясь с переименованием.

– Вполне может статься, что даже и от меня.

– Что?! И вы решили привести меня сюда после того, какрассказали ей обо мне?

– Не волнуйтесь, – хладнокровно произнесСмольников. – Описанный мною ранее портрет весьма далек от теперешнегооригинала. Я вас не знал такой, какова вы сегодня, ну и, естественно,представил Евлалии нечто иное.

Синий чулок, канцелярская крыса, сушеная селедка… или вобла?Нет, и то и другое! Ах ты…

– Спокойно! – Стальные пальцы Смольникова снова впилисьв мой локоть. – Все потом!

Мы вошли в дверь и оказались в небольшой прихожей,обставленной весьма затейливо: все было легонькое, металлическое, покрытоебронзовой краской, обтянутое веселеньким шелком. Все, вместе взятое, напоминалоптичью клетку. Была здесь и настоящая птичья клетка, стоящая на тонконогомстолике и прикрытая поверх синим шелковым платком. Видимо, платок малоуспокаивал обитателя клетки, потому что оттуда доносились звуки, напоминающиенедовольное кудахтанье.

«Надеюсь, там не курица?» – подумала я желчно, чувствуя, какнапряглась перед встречей с хозяйкой. А вот и она!

Зацокали каблучки, и на лестнице показалась высокая и тонкаяженская фигура. Одета она была весьма своеобразно: в нечто, сшитое, такоеощущение, из разноцветных шелковых платков, напоминающих вот этот, накинутый наклетку. Поверх одеяния хозяйка была увешана множеством золотых и серебряныхцепочек. Она вся шелковисто шелестела, металлически звенела, блестела ипереливалась. Шапочка из золотистой сетки плотно обтягивала ее маленькую темнуюголовку. При ближайшем, впрочем, рассмотрении я убедилась, что волосы у нее непросто темные, а с сильным рыжим отливом, как если бы она постояннопользовалась знаменитой помадой Анны Чилляг, которую распространяет ЛуизаВильбушевич.

Между прочим, pourquoi pas? [15] Ведь Луиза тоже жила в этом доме, пока не«поссорилась» с отцом…