мы работаем, тем больше убеждаемся, что работы впереди очень много. О новых «оборотнях» в полиции города пока ничего определенного или публичного не появилось, о крысах тоже, но по некоторым признакам обновленная внутренняя безопасность начала работать у них активнее.

По отпечаткам пальцев и анализам крови на обоих ножах, найденных в квартире Ураева, быстро установили, кто и кого ими убивал, после чего подозрения и обвинения против меня сами собой отпали. Но мне до сих пор не дает покоя чувство вины за смерть Седова. Я вскоре ездил к его семье. Но чем я мог их утешить, что сказать? Ведь не то, что удары ножа предназначались мне, въедливому защитнику справедливости, а вовсе не ему, хорошему и честному служаке. Не сядь он тогда в мою машину, не ввяжись в мою авантюру с отмычками, и не сними он бронежилет от жары, то играл бы теперь со своими тремя ребятишками. Или выбрал бы я другую комнату для обыска, а не спальню, то был бы убит вместо него я, как этого и хотел киллер. Очень много разных «бы», как всегда и во всем. Не разразись тогда гроза, не шуми так ливень, из-за чего четверо мужчин, вошедших в ту квартиру, не услыхали, или перепутали, или то и другое, и сложилось бы все иначе. А так, вопреки планам и ожиданиям, вовсе не те из четверых теперь живы, а другие мертвы. И только из-за разных случайностей, да разразившейся грозы и шума дождя за окнами. Так всегда с этими «бы».

Сбежавший с веранды ресторана «лотерейщик» выжил, пулю ему из головы вынули, но, судя по глазам, с какими он зимой сидел на суде, человеческого в нем осталось еще меньше. На суде присутствовала его сестра, как я и обещал ему. Мне удалось устроить в службе исполнения наказаний, чтобы брат и сестра смогли встретиться и пообщаться несколько раз. Сестра, оформленная как свидетельница защиты, так проникновенно и жалостливо описывала на суде горькое детство этого серийного убийцы, что одна женщина из народных заседателей даже начала громко всхлипывать. Но, все равно, «лотерейщик» получил высшую меру, пожизненное.

Любу тоже осудили. Однако признали виновной только в похищении маленького ребенка. С учетом признательных показаний и сотрудничества со следствием, в результате чего были спасены жизни двух человек, она получила только три года колонии. Мне показалось это справедливо, потому что на преступления ее толкало вовсе не зло, а несчастная любовь.

Смерть главного «лотерейщика», выманенного нами из Польши, была признана вынужденной, как следствие необходимой обороны после нанесения мне увечий. Уголовное дело против меня так и не было возбуждено, хотя Смольников успел многое для этого сделать перед своей смертью.

Когда я узнал, что, исполняющий обязанности начальника полиции города Смольников застрелился, меня кольнула совесть: напрасно я его спросил, — в шутку, конечно, — не станет ли он стреляться, и заронил ему такую мысль. Нужно мне было вести дело до суда — это было, конечно, трудно, но возможно. Само по себе возбуждение такого дела было необходимо для восстановления справедливости, даже без суда и окончательного приговора. Уголовное дело против первого полицейского города стало бы прецедентом и уроком для многих людей в погонах. А так, без этого он остался и в почете, и с пышными похоронами при хвалебных речах первых лиц города. Но, в любом случае, он заслужил пулю, которую сам для себя выбрал, и такая пуля, на мой взгляд, все-таки немного смыла грязь с чести офицера.

Когда все это более-менее закончилось, я позвонил бывшему криминальному авторитету Шато. Как и обещал, я все ему рассказал, что случилось с тем знакомым ему человеком, которого он выманил нам из Польши, чтобы он на старости лет развлекся и тоже получил от этого радость. Рассказал ему все это с подробностями, и как умел забавнее — как гнался за ним по улице, искал в темном дворе, получил от него две пули в руку, как он через меня перепрыгивал, и я в него, как в утку на лету, стрелял с земли. Шато смеялся, и был очень рад, что так хорошо все закончилось. Как очень умный и опытный в подобных делах человек, он мне сказал на прощание:

— Ты, Коля, в рубашке родился. Больше так не делай. Но молодец, как я в молодости!

Когда Алена окрепла, мы стали с ней встречаться почти каждый день. Теперь мы живем вместе, и по-настоящему счастливы. Недавно мы с ней ездили к девочке, с которой так и не успели познакомиться, но чье безжизненное тельце каждому из нас привелось держать на руках. Она нас, конечно, не узнала, и это очень хорошо. Если мы так же сумеем забывать все плохое в нашей жизни, то горестей почти не останется. Плечо и рука у меня заживают, хотя и медленно, но весной я уже начал носить нетяжелый рюкзак, а летом собираюсь на Ладогу. Все сложилось, как теперь понимаю, очень неплохо — оставшиеся в живых счастливы, а все горькое постепенно забывается, как этому и положено. Так всегда бывает, когда побеждаешь — какую бы боль или отчаяние ни приходилось до этого переживать. Однако каждая победа остается с нами и радует очень и очень недолго.