его убийцы — Ураева — подхватила его не спереди, а немного сбоку, то пальцы обязательно бы почувствовали пистолет за ремнем и вынули его. Тогда бы все сложилось для Ураева иначе, и не только в этот день. Он сумел бы себя защитить в этой квартире, остался бы здоров, на свободе, и танцевал бы на сцене еще долгие годы. Но пальцы Ураева схватили мокнущий кровью живот человека в балаклаве спереди, и не почувствовали пистолет сбоку за поясом. Это решило его судьбу.

Случай, деньги, страх и любовь — у каждого свое — свели четверых в этом месте, в одно и то же время. Гроза и ливень все им напутали, и за них решили, кому жить, а кому умереть в этой квартире.

27. Погоня

Выскочив из своей квартиры, Ураев бросился к лифту. Лифта, как всегда, тут не оказалось, но он скрипел внизу и поднимался. Ураев решил ждать, он просто не мог сейчас бежать вниз по ступенькам лестницы, встряхивая руку на каждой и корчась от боли. Стоя у лифта, он прикрыл от боли глаза и думал — «Боже, только бы это закончилось, как угодно, только бы перестало так болеть…». Если бы тогда дверь его квартиры за спиной распахнулась, и из нее выскочил тот, который его мучил — он бы без слов ему сдался, только бы больше никуда не бежать, не трясти эту руку. Но тот не появился, а лифт уже подходил. Ураев успел еще в ту минуту осмотреть свою руку. Он даже сумел удивиться и испугаться — его рука была кривой, согнутой пополам, как будто с коленкой, и за этой коленкой боль, от самых кончиков пальцев. Под рукавом рубашки, на переломанном запястье, набухала багровая опухоль величиной с яблоко. Лифт подошел, а человек, который его мучил, так и не успел догнать его. Боль теперь поедет вместе с ним, и до конца. Но какого конца, и где это окажется?

Под ливнем, в грозовых сумерках Ураев бросился к своей машине и заскочил внутрь. Люба молчала и глядела на него полными слез глазами.

— Я боялась, что ты не вернешься…

— Я тоже боялся. Помоги. Включи скорость, я не могу.

— Где это?

Тогда он сам, согнувшись, протянул под рулем левую руку и включил скорость. Другую руку он так и оставил навесу, согнутую жутким коленом.

— Что у тебя с рукой?

— Помолчи!

Он уже трогался, когда перед машиной выскочил тот, который только что стоял за дверью его спальни. Ураеву вдруг захотелось лишь одного — убить его, сбить с ног, проехать колесами по нему несколько раз, переломать ему все кости… Мучитель загораживал машине путь, а когда Ураев рванул вперед, поднял руку и выстрелил дважды вверх. Но Ураев этого даже не заметил — только бы сбить его, переломать кости, чтобы знал, что это такое, и только потом убить…

Но тот сумел отпрыгнуть в проход между машинами. Однако, забегая туда, еще оставался открытым сбоку, и Ураев левой рукой резко свернул руль на него. Заскрежетало сминаемое крыло, зазвенела разбитая фара, мучитель мелькнул в окне, и сразу спереди еще удар и звон, о следующую машину. Ураев вывернул руль обратно, и его лицо перекосила гримаса отчаянной досады.

Машины на улице едва двигались из-за дождя, и четверть часа Ураев полз в общей пробке, очень медленно, но зато не надо было думать и решать, переключать скорости, и так его руке было покойнее и лучше.

— Куда мы едем?

— Не знаю. Куда-нибудь.

— Ты взял паспорт?

— Нет.

— Почему он стрелял?

— Хотел меня убить.

— Тебе надо в больницу.

— Надо.

— Остановись. Узнаем, где она тут.

— Нельзя мне в больницу. Надо обезболивающее. Смотри аптеку! Купи сразу много!

Они остановились, и она сбегала за таблетками. Он проглотил сразу четыре.

— Нельзя столько. Не сразу действует, терпи, — она чуть не плакала от жалости к нему.

— Терплю. Больше не могу.

— Куда мы едем?

— Не знаю. От них.

Впереди начиналось Приморское шоссе, до которого они хотели добраться с самого начала. Граница была впереди, совсем недалеко, но теперь уже им не нужна.

— Мне так тебя жалко, я люблю тебя. … — она стала тихо плакать. Ей хотелось прижаться к нему, или чтобы он ее обнял, но она боялась дотронуться до его страшной сломанной пополам руки.

Разогнавшиеся уже на выезде из города, машины снова медленно поползли. Впереди Ураев заметил синие проблески маячков полицейских машин, и на обочине в боковом окне мелькнул белый мотоцикл с полицейским в шлеме.

Ураев понял, что если впереди перехват, то его уже ищут, и ему, с одной горящей фарой и битым крылом, никуда уже не спрятаться, нигде не проехать, и он начал заранее прикидывать, что мог еще сделать. Когда у заслона из машин полицейский показал ему жезлом в лицо, и сразу махнул им вниз, к себе, Ураев вжал педель газа в пол, рванул влево, и, сминая со скрежетом свое левое крыло и дверь о полицейскую машину, выскочил на встречную полосу.

Сначала тут было почти пусто, и он выжал скорость за полторы сотни. Сильный дождь еще продолжался, фары встречных машин мелькали мимо него, как трассирующие пули. Несколько раз обе встречные полосы были заняты, и он метался на обочину, чтобы не столкнуться в лоб. Во второй раз его занесло на мокрой глине, и ему чудом удалось одной левой рукой раскрутить руль и остаться на дороге.

— Ты что делаешь! Мы разобьемся! — закричала Люба в ухо.

— Пусть.

— Ты хочешь умереть, я знаю!

— Все хотят.

— Я не хочу!

— Кого я из петли вчера вынул?

— Не хочу, не хочу! Выпусти меня! Куда мы несемся?

— Не знаю.

Впереди встречный поток стал гуще, Ураев вернулся на свою полосу, и почти сразу сзади коротко взвыла полицейская сирена. Он снова начал обгонять машины перед собой, опять захватывая встречную полосу, но с одной рукой это получалось теперь плохо и опасно, приходилось резко тормозить и едва удерживать машину в заносе на мокром асфальте. Сирена «гавкала» все ближе, и Ураев начал искать, куда бы ему свернуть с шоссе — в поле, в лес, куда угодно. Если это не получится у него сейчас, то уже никогда не получится.

Справа, за глубоким кюветом, темнел мокрый лес. Как только между елок мелькнул просвет, и что-то похожее на просеку, Ураев резко затормозил, выскочил на глинистую обочину, и почти наугад, закрыв глаза и ожидая удара о дно кювета, закрутил руль вправо. Ему повезло, его