в январе 1668 года. Пепс сжег ее, как он сам признался в своем дневнике в закодированном виде, прочитав ее втайне и при этом удовлетворив себя. Предполагаемый автор книги, сборщик налогов Мишель Милло, сумел скрыться, но был заочно казнен публично, как и де Вио. В приговоре книга характеризуется как противоречащая почитанию Бога и добрым христианским нравам[626]. В книге есть по крайней мере один отрывок, где пародийно высмеивается церковное судебное разбирательство. Там, где в других работах присутствовало папское одобрение, теперь провозглашалось, что «Святейший Отец Приапус» посылает свое проклятие всем женщинам и мужчинам, которые читают или слушают эти уроки искусства любви без эякуляции или хотя бы без физического или умственного возбуждения[627].

В ходе расследования в отношении лиц, ответственных за «Школу девиц», упоминалось также имя молодого адвоката Клода ле Пти. Спустя годы, в 1662 году, этот человек, которому едва исполнилось двадцать три года, был казнен на Гревской площади: сначала ему отрубили руку, а затем задушили; Теофиль ле Жён (его псевдоним) явно подражал Теофилю де Вио[628]. Вместе с автором было сожжено его сочинение «Le Bordel des Muses» («Бордель муз»), от которого сохранились лишь фрагменты. Однако того, что известно, достаточно, чтобы объяснить, почему ле Пти был осужден судом за тяжкие кощунственные преступления против божественного и светского величия[629]. Его сатирические каприсы содержали острые сонеты, в основном серию миниатюр о «нелепых» европейских столицах, о Риме, а также Венеции, Вене, Лондоне и Мадриде. Однако, прежде всего, был оскорблен «нелепый», «дрянной» Париж с его религиозными и светскими памятниками. Дева Мария часто становилась объектом острот автора. Кроме того, непристойные стихи подспудно обвиняли в содомии иезуитов, как и недавно умершего кардинала Мазарини с его дворцом в итальянском стиле. Кажется почти пророческим, что ле Пти посвятил трогательные строки Гревской площади, этому несчастному клочку земли, где была установлена виселица и где погибло в сто раз больше людей, чем во время войны. Часто цитируется «Sonett foutatif» его раннего творчества, это суггестивное стихотворение о трахе (или трахательное стихотворение?), в котором каждая строка начинается с foutre («трахай»): «Трахай задницу, трахай влагалище, трахай небо и землю, трахай дьявола и гром, и Лувр, и Монфокон», – говорится в первой строфе. Короткое стихотворение заканчивается ироничным: «Трахай весь мир, трахай книгу и читателя, трахай сонет – что скажете?» Тем не менее для благочестивых современников, лояльных к властям, шокирующими были не только грубые, нецензурные выражения и сексуальные практики, но и непочтительность по отношению ко всем высшим силам – «трахать» королевский дворец Лувр и место королевской казни Монфокон под Парижем означало презирать их. Язык непристойности здесь действительно был направлен в почти нигилистической манере против церковных и светских властей[630].

Франция стала отправной точкой развития, которое естественным образом распространилось на другие части Европы, особенно на Англию. Например, в 1727 году получивший печальную известность издатель и книготорговец Эдмунд Керлл опубликовал непристойную книгу «Venus in Her Cloister, or the Nun in Her Smock» («Венера в монастыре, или Монахиня в облачении») – антикатолический трактат о сексуальной жизни монахинь, который был воспринят как нападение на любые религиозные чувства. Хотя это было всего лишь новое издание книги, впервые опубликованной во Франции в 1683 году и ранее выходившей в английском переводе, Керлл оказался в суде. Адвокат обвинения, лорд Хэдвик, увидел опасность для общественной морали и спокойствия. «Произносить богохульные слова – значит подрывать и церковь, и государство!»[631] Однако подобные судебные процессы оставались редкостью. То, насколько обвинение в богохульстве может быть использовано власть имущими в качестве оружия против их критиков, было продемонстрировано в XVIII веке делом Джона Уилкса, чье пародийное обожествление фаллоса стало очень ярким примером богохульной непристойности, хотя на самом деле оно не предназначалось для общественности (см. главу 14).

XVIII столетие – век Просвещения – в целом знаменовалось первым всплеском непристойно-порнографической литературы и во Франции, и за ее пределами. В 1751 году Лессинг с необычной суровостью жаловался на импорт французских произведений, «которые подрывают религию и вселяют в сердце самую постыдную похоть среди манящих образов»[632].

И действительно, на немецкоязычном книжном рынке существовал сравнительно небольшой, но тем не менее заметный сегмент эротико-порнографической литературы. Такой знаток, как герцог Карл Август Веймарский, согласно описи его «Bibliotheca Erotica» («Эротической библиотеки»), предпочитал классику во французском оригинале, например «Thérèse Philosophe» («Тереза-философ», 1748 г.) или «Histoire de Dom B***» («История дона Б***», 1741 г.). Однако в библиотеке также хранились немецкие оригиналы, такие как «Монах в своих похотях» («Der Mönch in seinen Lüsten») 1786 года[633]. Все три работы сочетают эротико-порнографические изображения с ярко выраженным антиклерикальным подтекстом. «Тереза-философ», например, начинается с коварства священника – с жестокого совращения юной ученицы ее наставником-иезуитом[634]. Похотливость духовенства открывает его двойные стандарты, поскольку, как носители христианских ценностей, клирики должны представлять понятие бестелесной любви.

Напротив, либертины XVIII века отдавали дань плотским удовольствиям и доводили освящение сексуальности до крайности своим «оптимизмом влечений», вплоть до языка, который был пронизан христианской терминологией: «На извращенном сакральном языке либертинаж проводит свое светское богослужение – как служение словами в салоне, как жертвенное служение в будуаре», как выразился один современный автор об эротическом либертинаже на словах и на деле[635]. Аббат Грекур прославлял сексуальную любовь как «наслаждение богов» (1763), при этом ему не нравилась та религия, которая стояла на пути к счастью человека, потому что лишала его чувственных удовольствий, – следовательно, он восхвалял Адама, Еву и змия, потому что благодаря грехопадению они подарили нам сладострастие[636]. Конечно, цензура – и во Франции, и в империи, и в других странах – стремилась бороться с такой безнравственностью. Однако богохульство, похоже, больше не было веским аргументом в этих случаях, каким бы решающим ни было это обвинение на заре становления непристойной литературы времен Теофиля де Вио или Клода ле Пти.

Оспоренное богохульство

Изменение формы в эпоху Просвещения

В 1717 году купец и мещанин Иоганн Георг Пильбергер был предан мечу за богохульство во Фрайштедте (Верхняя Австрия). Он был сильно пьян и яростно ругался после родов жены; оба ребенка умерли незадолго до этого. Он не только обвинил свою жену и акушерку в детоубийстве, но и, прежде всего, назвал Бога «настоящей канальей» за то, что тот позволил двум его детям умереть некрещеными и тем самым достаться дьяволу[637]. Наказание было суровым, но вряд ли необычным для того времени. Между 1703 и 1750 годами богохульство занимало значительное место в статистике публичных казней в столице Габсбургов Вене[638]. И Франция в то время также продолжала традицию публичных казней богохульников. Об