этом свидетельствует, например, казнь Шарля Лербе, поставщика корма для скота, в 1724 году; он неоднократно поносил Бога и Деву Марию, и его цитировали, говоря: «Бог – окаянная собака, я бросил бы его в огонь, если бы мог его схватить»[639].

Эти примеры показывают, что в XVIII веке смертная казнь отнюдь не ушла в прошлое. Однако было бы преждевременно делать из этого вывод о непрерывности истории богохульства. Другие признаки свидетельствуют о том, что ругательства, проклятия и богохульства преследовались и наказывались с меньшим усердием. В реформатских швейцарских общинах Цюриха и Берна гонения значительно ослабли после 1690 года и практически прекратились после 1720 года. В католическом регионе – в Италии – инквизиция, похоже, в XVIII веке постепенно утратила интерес к судебному преследованию, хотя многочисленные случаи богохульства по-прежнему осуждались[640].

Когда речь заходит об установлении движущих сил потенциальных изменений, ссылка на Просвещение очевидна. В отношении богохульства, например, говорится, что его облик коренным образом изменился после того, как «теократическое уголовное право» было заменено «просвещенным уголовным правом», основанным на принципах рациональности и гуманности. При этом практика уголовного права удивительно быстро последовала за просвещенной теорией[641]. Это не совсем неверно: мышление и действия в отношении богохульства действительно изменились в эпоху Просвещения. Но, с одной стороны, это была не четкая цезура, а длительный процесс изменений, который продолжался с конца XVII до начала XIX века[642]. А с другой стороны, в долгосрочной перспективе эти изменения привели не к отрицанию, а скорее к изменению понимания богохульства, и этот процесс помогает объяснить его удивительно важную роль в настоящем.

Религия, разум и закон

Основополагающими для дискуссий и событий той эпохи являются серьезные изменения в отношении к религии, которые произошли в Европе не позднее конца XVII века и оказали долговременное влияние на отношение к богохульству[643]. Вначале происходили постепенные, но продолжительные изменения в государственной религиозной политике. В долгосрочной перспективе принуждение со стороны властей не оказалось особенно успешным инструментом для установления конфессионального единства. Несмотря на то, что отмена Людовиком XIV Нантского эдикта в 1685 году заложила основу для того, чтобы католицизм оставался единственной государственной религией во Франции в течение последующих ста лет, все больше и больше в Европе преобладала прагматичная толерантность к различным конфессиям. Наиболее рано это произошло в Республике Нидерланды и в Англии (Акт о веротерпимости 1689 года). Но даже в Священной Римской империи германской нации с ее пестрой конфессиональной картой Вестфальский мир уже сушественно сузил возможности конфессионального принуждения.

Изначально весьма прагматично мотивированная политика толерантности все больше находила свою теоретическую поддержку в просвещенном мышлении о взаимоотношениях между верой и знанием. Старые религиозные убеждения были подорваны, разумеется, – и это необходимо подчеркнуть – без полного отказа от религии[644]. Влиятельный английский философ Джон Локк, например, не предполагал противопоставлять разум и религию, но подчеркивал «разумность» христианства и библейской традиции. В то же время Локк отвергал принуждение со стороны властей в религиозных вопросах – вместо того чтобы требовать внешнего конформизма, это должно быть делом внутреннего убеждения, к которому нельзя принудить, утверждал Локк в своем «Послании о веротерпимости», впервые опубликованном в 1689 году.

В целом задачей государства является защита свобод, основанных на естественном праве и личной неприкосновенности его граждан.

Хотя религиозность самого Локка на протяжении всей его жизни вполне оставалась условно протестантской, другие течения Просвещения выточили профиль религии разума, которая стремилась раскрыть естественное ядро всех религий за пределами мифов и историй отдельных конфессий. Согласно этой точке зрения христианское откровение, в частности, должно было столкнуться с критикой, направляемой разумом, которую оно достаточно часто не выдерживало. Пионерами этого развития стали антитринитарные движения XVI и XVII веков (унитарии, социниане), которые отвергали божественность Христа и с которыми мы уже сталкивались как с жертвами судебных процессов о богохульстве. В деизме – в основном английском – эти течения привели к просветительской критике религии и распространению «естественной», или «разумной», религии. Барон Герберт из Чербери уже в 1645 году сформулировал ее суть в пяти всеобщих истинах: высшее существо существует; ему следует поклоняться; существенной частью поклонения Богу является нравственное поведение в жизни; в преступлениях следует раскаиваться; после этой жизни ожидает наказание или награда[645].

Христиан Вольф, один из двух некоронованных королей немецкого Просвещения наряду с Томазием, также тесно сближал религию и разум. Бог устроил природу в высшей степени рационально, и человек не получил от Бога ничего большего, чем свой интеллект. Подробное доказательство бытия Бога и вся концепция Бога у философа из Галле также характеризуются крайней рациональностью. Все существующее должно иметь «достаточное основание», причину, и поэтому весь мир нельзя понимать иначе как творение вечного, совершенного и всемогущего существа, «которое мы привыкли называть Богом»[646]. Это существо само обладает разумом, но разумом высшим, способным постичь необъятность всего пространства и всей вечности одновременно. Это совершенство Бога отражается, среди прочего, в том, что, в отличие от людей, в Боге «не найти аффектов», максимум – некое отстраненное «удовольствие» Творца от счастья своих созданий, которое люди называют любовью[647].

Даже если Просвещение ни в коем случае по своей сути не было антирелигиозным, уже можно было встретить совершенно «безбожные» формулировки. Во второй половине XVII века «призрак атеизма»[648] эпохи премодерна обрел материальную форму. На протяжении многих веков в ученом мире в сносках витали сообщения о легендарном трактате под названием «De tribus impostoribus» («О трех самозванцах»), в котором якобы описывался обман, осуществленный тремя основателями религии – Моисеем, Иисусом и Мухаммедом. Подобные богохульства уже приписывались императору Фридриху II из династии Гогенштауфенов в XIII веке. Теперь два автора представили публике то, что так долго искали: латинский текст с пресловутым названием, скорее всего, был написан до 1688 года гамбургским юристом Иоганном Иоахимом Мюллером; гораздо более основательная версия на французском языке («Traité de trois imposteurs» – «Трактат о трех самозванцах»), которая в значительной степени опирается на этику Спинозы, также была написана до конца века; ее автор до сих пор неизвестен[649].

Оба текста были опубликованы анонимно и лишь постепенно стали известны широкой аудитории. Аналогичная ситуация сложилась с древнейшим философским документальным свидетельством «чистого атеизма», анонимным «Theophrastus redivivus» («Возрожденный Теофраст»), или гораздо позже с «Завещанием» французского сельского священника Жана Мелье (1729)[650]. Подобно тому, как в Средние века императора из династии Гогенштауфенов уже обвиняли в богохульстве, атеисты XVIII века также иногда давали повод для подобных обвинений. В 1784 году, в год появления знаменитого кантовского определения Просвещения как выхода из состояния несовершеннолетия, в котором человек находится по собственной вине, немецкий рецензент «Трактата о трех самозванцах» написал, что даже самое храброе сердце отшатнется от богохульств этого трактата, направленных против Иисуса[651]. Несмотря на такой тон, зарождающийся атеизм лишь