слезами и, склонившись к полу, обхватила колени дяди руками и стала умолять его, чтоб не нудил ее замуж. Не может она. Богу она обет дала замуж не итти, в монастыре жизнь проводить.

– Сказывала я тебе, Козьма Миныч, – не утерпела Татьяна Семеновна, – как того холопа убили, так ей и свет не мил. Пусти ты ее. Может, ей грехи замаливать надо…

– Молчи, Татьяна, – резко прикрикнул на жену Козьма Миныч. – У нас, поди, грехов поболе, чем у ей.

– Ладно, Марфа, подумай до завтрева еще. Коли не раздумаешь, иди. А как с Москвы вернемся, вклад за тебя в монастырь сделаю, так и матушке игуменье скажу.

XI

Князь Пожарский решил не медлить больше. Боялся он, что Заруцкий с казаками займет Ярославль и Кострому и отрежет ополченье от всех северных городов, так что они оттуда и помощи никакой получить не смогут.

Сразу же он послал передовую рать под начальством своего двоюродного брата Лопаты-Пожарского, чтоб он быстро шел на Кострому и на Ярославль и занял эти города раньше, чем туда придут Заруцкий и Просовецкий с казаками.

Это удалось, и нижегородскому ополчению была теперь открыта дорога на Москву.

Князь Пожарский сильно рад был, что откладывать больше нечего. Решил сразу же выступать. Ну, все же с таким ополченьем в день не сберешься. То одно, то другое задерживало, и времени прошло не так мало, пока они, наконец, выступили.

Дня за два до того Марфуша опять пришла к дяде и сказала, что решенье ее неизменное. Козьма Миныч больше не перечил ей. Он выбрал время среди всех своих хлопот и съездил с ней сам в монастырь переговорить с игуменьей.

Та очень его поздравляла, что у него такая богомольная племянница, и охотно согласилась принять ее, особенно как Козьма Миныч пообещал, вернувшись из Москвы, сделать за Марфушу вклад в пятьдесят рублей.

До ухода ополченья Марфушу отвезли в монастырь, и там она должна была готовиться к пострижению.

Степка сильно горевал, прощаясь с сестрой. Ему иной раз казалось, что это все он наделал. Коли бы он не рассказал ей, что Михайлу убили, она бы не пошла в монастырь. Надо было сказать, что Михайлу князь до самой Москвы послал, а ему велел с дороги воротиться, рассказать, свободен ли путь. Вот бы она и осталась ждать. Там, может, и утешилась бы. А он, дурень, взял да и брякнул сразу. Не думал он, что она и вправду без Михайлы вовсе жить не захочет. Вот он, Степка, что бы ни случилось, ни в жизнь в монастырь бы не пошел. Вот была охота век поститься да молиться! Не любил он монахов.

Ну, а Марфуша пошла. И когда Степка через день пришел навестить ее, он не узнал ее. Вся в черном в чем-то закутана, одни глаза видать. И разговаривать с ним не стала. Словно чужая вовсе. Эх! А еще и не постригли ее. Как постригут, так и не Марфушей станет – Марьей звать будут. Разозлился сильно Степка на всех – и на нее, и на себя, и на Козьму Миныча. Дядя ведь – запретил бы, да и все. Потом, поди, его ж благодарила бы.

* * *

Март уж наступил, весной запахло, хотя снег еще не начинал таять, когда огромное ополченье тронулось из Нижнего и залило всю дорогу по нагорному берегу Волги. Вышли весело. Провожало все духовенство с иконами, с хоругвями. Савва благословлял. Митрополит сам молебен служил. Весь Нижний, как один человек, праздновал этот великий день. Все нижегородцы гордились, что из их города выходит великое народное ополчение на спасенье Москвы и на очищенье Руси от проклятых ляхов.

Правда, дома, собирал своего мужика, не одна баба проливала над ним горькие слезы. Хоть и за святое дело идет, а все одно биться будет, и вернется либо нет – бог весть, свой ведь, жалко. Ну, а как на кремлевскую стену вышли провожающие, так и жалость словно затихла. Поглядеть только! Никто еще такого не видал. Идут видимо-невидимо, конца-краю нет. Одеты, обуты все ладно. Над головами на солнце пики и секиры сверкают, за поясом топоры поблескивают. Лица у всех веселые, радостные, точно не на бой собрались, а на праздник.

Вся Русь поднялась! Не войско то шло, а весь народ русский шел гнать от себя лютых ворогов. Были тут и стрельцы, были и дворяне, были и моло дые посадские. Но больше всех было мужиков, и вольных, и боярских, хотевших, как и княгининские обозчики, пролить кровь за родную Русь, освободить ее из когтей злых ляхов.

Впереди всех ехало главное ополченское начальство. Князь Пожарский, Козьма Миныч Сухорукий и стрелецкий голова Баим Колаков. Ополченские сотники шли каждый впереди своей сотни. За нижегородской ратью потянулись ополчения других городов – смоляне, казанцы, дорогобужане, арзамасцы, вятичи, пермичи и другие. Шли в своих пестрых местных одеждах, со своим оружьем и татары, и мордва, и черемисы, и вотяки, и вогулы, и зыряне – вперемежку с русскими. В голове каждой городской рати несли городской значок и ехало верхом местное начальство. А сзади за каждой отдельной ратью тянулись возы с оружьем, с запасным снаряжением, с мукой, крупой, салом, живностью, солью и иным продовольствием, а к возам привязан был скот.

Ниоткуда нельзя было окинуть взглядом сразу все ополченье. Нижегородская рать уже давно скрылась из глаз, а из городских ворот всё тянулись и тянулись рати других городов, и конца им не видно было. Кто видел выход из Нижнего ополчения или встречал его на дороге, понимал, что это встала за свое спасенье и избавленье от иноземных ворогов, вся великая Русь. И всякий понимал, что такая рать не победить не может.

Как стали подходить к Балахне, Козьма Миныч подозвал Степку и приказал ему скакать к земской избе и велеть старосте Кухтину к ним навстречу выйти и с сыном старшим, коли сам он не догадался.

Степка с радостью поскакал вперед в Балахну.

У городских ворот толпилось много народу. Духовенство соборное вышло. Прослышали уж заранее, что идет ополченье. Кухтина здесь не было. Степка поскакал в земскую избу. Но там сказали, что с утра не бывал. Степка отправился к Кухтину на дом. Там тоже не было. И старшего сына не было. Младший сказал, что уже два дня как в Нижний Новгород выехал, к Козьме Минычу, казну еще повез и сына взял для береженья.

– Неужто не встретили? Уж не случилось ли беды?