К ночи они выехали, чтоб Козьму Миныча захватить. Неужто шиши прознали да напали?

Степка велел меньшому сыну на лошадь сесть да выехать к Козьме Минычу, самому ему про то рассказать. Тот объяснил, что лошади нет. Двоих забрали Василий Нилыч с сыном, а третья в прошедшем месяце пала. Степка один поскакал, а младшему сыну велел пешком к воротам поспешать.

Но ополченье в Балахне не останавливалось, и Степка уж на дороге за городом нагнал князя с Козьмой Минычем.

– А Кухтин где? – спросил дядюшка.

Степка рассказал. Сильно разгневался Козьма Миныч. Опять обошел его тот негодяй. Ну, не гоняться же за ним. Ладно, не забудет ему Козьма Миныч.

В Юрьевец князь решил не заходить. Срезать прямо на Кинешму, а оттуда на Кострому. Там первую большую остановку сделать. Опасаться нечего. Лопата-Пожарский гонца прислал, что до Ярославля дорога свободна. Пробовали было казаки под Костромой задержать Лопату-Пожарского, но он их почитай что всех перебил. Не так много их было. А теперь Лопата повсюду заставы выставил и дозоры посылал.

XII

Во всех селах и городках ополченье с почетом встречали. Иной раз просил кто-нибудь из жителей, чтоб с собой взяли. Но Пожарский разрешал только тем, кто как следует одет был и оружье имел и хоть какой-нибудь запас в котомке.

Как в Кинешме подходили, тоже народу немало их в дороге поджидало, – старосты с хлебом-солью, попы с иконами. Стрелецкие старшины звали в город отдохнуть. Пока князь со стрелецким начальством разговаривал, из толпы вышел парень в коротком полушубке, в лаптях, – видно, тоже с ними проситься хотел.

Степка выскочил вперед и помчался навстречу подходившему.

– Михайла! – крикнул он во весь голос.

Козьма Миныч, говоривший со старостами, поперхнулся и, не договорив, поворотил коня и поскакал следом за Степкой. Старосты диву дались. Об важных делах говорили, а Козьма Миныч вдруг бросил их и к какому-то оборванцу навстречу поскакал.

Степка уже соскочил с коня и обнимал Михайлу, щупал его, все еще глазам не верил. Козьма Миныч повод выпустил и руками развел.

– Ты чего ж врал, Степка? – крикнул он. – Жив же он!

– Не врал он, Козьма Миныч, – заступился Михайла. – Так меня саданул казак, что замертво с коня скатился. Чуть не догола обобрали казаки и на дороге кинули. Мертвый де, чего с им возиться. Да и то помер бы на морозе, кабы не тот вон дед. – Михайла оглянулся назад и кивнул на старика, стоявшего поодаль. – За хворостом ездил, подобрал меня, в освяченной земле похоронить хотел, чтоб волки не сгрызли. А как на воз взвалил, я возьми да и оживи, – радостно засмеялся Михайла. – Выходил, дай ему бог мирной кончины. Возьми меня с собой, Козьма Миныч. Коли смерть принять, так хоть за божье дело.

– Ладно, Михайла, – сказал Козьма Миныч и оглянулся, чтоб велеть Степке попросить князя Пожарского одеть Михайлу и зачислить куда надо.

Но Степки не видно было. «Струсил, верно, – думает – ругать его стану, что Михайлу бросил», – решил Козьма Миныч.

Козьма Миныч, махнув Михайле, чтобы шел за ним, сам подъехал к Пожарскому и попросил за Михайлу, а потом поехал к поджидавшим его старостам.

Пожарский тоже оглянулся, ища Степку. И, не найдя его, приказал другому посылыщику отвести Михайлу в обоз и велеть обозному начальнику одеть как следует Михайлу, дать ему коня и направить опять к нему.

Пока Козьма Миныч и князь Пожарский беседовали с кинешемскими лучшими людьми и расспрашивали их про Кострому, Михайла переоделся и на коне подъехал к князю. Он тоже понять не мог, куда девался Степка. Очень ему нетерпелось расспросить его обо всем и, главное, об Марфуше. Как-то она? Не занедужила ль, как услыхала, что убили его?

Но Степка как сквозь землю провалился, а больше Михайле некого было спрашивать. Козьма Миныч делами был занят. Князь думал было приставить Михайлу к Козьме Минычу, он Михайлу всегда одобрял. Но Козьма Миныч сказал князю, чтоб он пока Михайлу куда-нибудь подальше от него определил. Князь хоть и удивился этому, но велел Михайле, когда он к нему подъехал, разыскать нижегородскую рать и сказать начальнику, что Михайла ему в помощь будет. Михаила охотно поехал, думая, что, верно, Степка с кем-нибудь из знакомых нижегородцев заболтался. Но Степки и тут не оказалось. Точно он от Михайлы прятался. А ведь как обрадовался, когда увидал его. Как же узнать про Марфушу? К Козьме Минычу приставать Михайла не решался. Потерпеть уж придется: к ночи, наверно, найдется Степка. Но и к ночи Степка не нашелся.

В Кинешме Пожарский решил дать отдохнуть ополченью. Когда они расположились на отдых, Михайла пришел к дому, где остановился князь Пожарский, и попросил допустить его к князю. Князь велел его позвать, и Михайла сказал ему, что на дороге перед старостами и стрельцами он не хотел говорить, а пока он жил в Кинешме, он многое слышал про Кострому.

– Говори, – сказал Пожарский.

Михайла рассказал, что как только князь Лопата – Пожарский ушел с войском из Костромы в Ярославль, так в Костроме смуты начались, и слух такой в Кинешме прошел, что без боя ополченью в Кострому не войти.

– Надо бы, – сказал князь, – покуда мы в Кинешме стоим, хорошенько разузнать, из-за чего там смута. Хочешь проехать туда для вестей? Я тебя тут ждать буду.

Михайла сразу же и поехал.

А на другой день к вечеру прискакал откуда-то Степка. Конь весь в мыле, и сам точно не в себе, сердитый. Ни с кем говорить не хотел. Сильно только огорчился, что Михайлу куда-то князь услал, и никто не знал, когда он воротится.

Как Козьма Миныч узнал, что Степка вернулся, так велел его к себе позвать и стал спрашивать, где это он два дня пропадал. Разве так можно? Князь может его за то выпороть. В ополченье служить – не с мальчишками в войну играть. Степка слушал, не поднимая головы, и ничего не отвечал дяде, как он перед тем и князю не отвечал.

Козьма Миныч рассердился и прогнал Степку от себя. Князю он велел передать, чтоб он хорошенько наказал Степку за своевольство. Но князь его простил. Сказал только, что если еще раз он так сделает, придется князю его выпороть. Степка молча выслушал князя и ничего ему на это не ответил. Князь хоть и сказал так по совету Козьмы Миныча, а исполнять не собирался. Степка ему по душе был. И на этот раз он совсем на него не сердился, даже почему-то жалко ему