Эд поднял голову, в секунду внезапного прояснения он разглядел осколки зеркала, а среди осколков – очертания Африки; лица погружались в неразбериху и возникали снова, батальное полотно. Несколько сезов, лишь мельком, а перед ним белоснежное лицо его потерпевшей крушение, с круглыми щеками и полуопущенными веками. Странно убедительное предложение поискать Алексея Крузовича в «Хиттиме», там, где в завершение дня планировалась дискотека сезов, исходило от нее. Ночной ветер с моря студил им виски, ходьба по песку оказалась очень утомительной. Они забрели в безмолвное стадо спящих пляжных кресел, голова у Эда давным-давно слишком отяжелела, чтобы наклоняться в темные тени каждого из этих зарешеченных существ с их недавно остывшим запахом искусственной кожи и масла для загара.

– Лёш, черт побери, Лёш!

Она танцевала, выписывая маленькие, мечтательные полукружья, вытянув руки как можно дальше и покачивая торсом. Маленькая чайка, подумал Эд, ведь сам он теперь был лесом. Плечи у него озябли, шея мало-помалу затекла. Я – лес, думал Эд, тихая пристань, сперва омыть, потом накормить, потом спать, спать, тихая пристань – однако ж потом море нахлынуло на берег, ревнивое море… Эд медленно замер в своем движении; либо он сейчас сойдет с ума, либо он уже часть легенды. Он хватал ртом воздух, слезы, точно янтарь, блестели на его щеках в тусклом свете самодельного дискошара, который вращался, как глобус, каким и был когда-то, в прежней, лучшей жизни, без осколков, зато полный Африки, Азии и Урала и ситуаций «Назовите-индустриальные-конгломераты-Советского-Союза!», без осколков, зато полный Эда-школьника, словно ослепленного пустынной желтизной унылых экономических карт, когда он показывает Самару и Волгоград, полный Востока, полный Запада, о земной шар, полный боли (осколков), о бедный обезображенный, изуродованный мир, о мир, что вращался, вращался и мучил его своими фальшивыми бликами, – но теперь Эд просто стоял на месте.

Рыдающий лес.

Янтарная легенда.

Он с трудом поднял руку, коснулся чайки и указал на фасадную сторону зала.

Лучшие друзья причиняют друг другу боль, думал Эд, это знак. Он опустился на колени, обхватил перепачканный фекалиями унитаз.

– Мне очень жаль, – тихо сказала за спиной потерпевшая крушение. В ее голосе было все, в первую очередь понимание. Все то, чего Эд никогда не говорил, даже никогда еще не думал, маршировало в голове как готовые, написанные на машинке строки, с кровавыми шапками, целые легионы собственных слов, как стихи, сдвинутые вправо и влево, под сенью корявых деревьев, вот так они тянулись мимо; и где-то там стояло: Мы целовались, понимаешь?

– Ты как, ничего? Я не могу тут долго оставаться, ну, то есть в мужском туалете, – прошептала Хайке.

Не оглядываясь, Эд поднял руку и опять опустил: уходи.

Унитаз вонял. Из его глубины выплыл образ одного из тогдашних клиентов, исконного клиента, тут все блюзеры были единодушны, – Штеффен Айсман, его лучший, единственный друг. Что, если бы он сейчас пришел, сейчас, в этот кошмарный зал, и протянул ему свою окровавленную руку, что, если бы… Эда прошиб холодный пот. Он попытался удержать этот образ и еще крепче вцепился в унитаз. За спиной отливал бесконечной струей в свежепросмоленный толчок какой-то мужчина, слив, вероятно, вел прямо в гавань. Журчание гремело в ушах Эда, а из унитаза громыхало диско. Воняло мочой и испражнениями и норовило прогнать Штеффена Айсмана. Но все за столом смотрели, как Эд бережно удаляет осколок за осколком, широкая рука Штеффена ладонью вверх лежит на прохладной, промокшей от пива скатерти; после каждого осколка – взгляд в глаза, речь шла о чести, а может, и о девушке (по имени Керстин или Андреа), речь шла о музыке и ощущении, что ты попал в ритм, в ритм этого собственного, другого бытия в этом собственном, другом мире.

– Свобода… – прошептал Эд в унитаз, – свобода всегда еще и… – Нет, не так. – Свобода, она другая… – Нет. – Свобода другого – это и есть свобода?

Жуткое дело. Эд не сумел закончить эту фразу, фразу, которую здесь, вероятно, знал каждый, должен был знать, Люксембург, Лондон, выдворить, выехать, бесконечная череда нарушений и нарушителей, халлевский завхоз с его бутылками, человек без волос в своем шкафу, на улице посреди Берлина, и все здешние потерпевшие крушение, и все сезы, мои сезы, вздохнул Эд, которых я заключил в свое сердце, Рольф, Рембо, Кавалло, добряк Рик, добрая Карола и Крис, ее суровый арлекин, – но как обстоит с ним? Эта мысль причинила боль. Чем или кем мог быть он?

– Я прихожу на помощь. Подбегаю с тылу и прихожу на помощь, – прошептал Эд в перехватывающую дыхание вонь унитаза, и наконец оно хлынуло из него: долгое, снова и снова вскипающее в глубине его нутра рычание, «Крузо-о-о-о-о, Круууу-зооооо», тоскливое и отчаянное, как самый последний зов, в одиночестве открытого моря.

– Безмозглая свинья!

Странно, внезапная теснота двери в зал, и все же им – Эду и мороженщику – удалось протиснуться мимо друг друга. Но потом Эд крикнул, громко, на всю гавань, корабли, залив:

– Безмозглая свинья!

И тотчас Рене оказался подле него. Бесцеремонно попытался свалить его на пол. От неожиданности Эд едва не поддался страху, страх, который пронизал его как ликование: да, он хотел драться, драться любой ценой, хотел победить безмозглую свинью!

Первые удары – огромное облегчение. Потом боль, режущая, сперва под глазом. После каждого удара лицо у Эда было детским, непритворным, беспомощным, но в первую очередь удивленным. Что-то вдребезги разбивалось, и из-под обломков выглядывал в мир ребенок Эдгар Б.: почему я здесь? И почему один?

То, что происходило дальше, было уму непостижимо. Рене в ярости схватил его за волосы и дернул вниз. Уже согнувшись почти до полу, Эд пытался устоять на ногах, пытался вырваться. Все Эдовы представления о мире и о себе перечеркивал кулак Рене у него в волосах. Каждую секунду новый удар, и все беспрепятственно попадали в цель, уклониться невозможно. От правой глазницы боль резко била в центр черепа. Могучим рывком мороженщик поставил его на колени, но Эд не подчинился…

Миг изумления.

Он схватился за голову, словно должен лишний раз проверить: тут голова, там волосы. Мои волосы, думал Эд. Его волосы в кулаке Рене.

А не хочет ли щенок теперь малость – помыться? Щенки ведь здорово в этом разбираются, в мытье и прочих фокусах-покусах. Так оно, поди, для щенка лучше всего? Эд слышал вопрос, он прилетел из дальней дали, хотя Рене стоял прямо перед ним и пытался стряхнуть с пальцев окровавленные клочья.

Тут волосы, там голова…

Эд и оглянуться не успел, как мороженщик сгреб его и тычками погнал вниз по склону в гавань. Главный сезон, подумал Эд, ни к селу ни к городу, но вода была ледяная, а рана жутко саднила. Он чувствовал свои контуры, был заключен в этом теле. Сумел оттолкнуться от стенки набережной. Добрался до первого катера, ощупью продвигаясь вдоль причальных столбов. Дерево, водоросли, мох – он ощущал благодарность и в то же время что-то жесткое, силу, которая норовила утянуть его вглубь, под воду. Погрузился в трясину, вынырнул, ноги как свинцом налиты, дышать нечем.