Рене был теперь наверху, далеко наверху, со спасательным багром в руках. С каждым толчком орудовал все ловчее. Словно бильярдный шар, толкал Эда по акватории. Эд глотал воду. Мимо проплыла ржавая лесенка. Он закричал, но из горла вырвался лишь тонкий, слабый стон.

– Щенок, сучонок.

На набережной кто-то смеялся. Сумасшедший парень.

Прежде чем потерять сознание, Эд увидел своего отца. Выныривая и хватая ртом воздух, он чувствовал на лице свежий бриз, прохладный ночной воздух над заливом. Видел призраки портовых сооружений, мол, «Хиттим», скользкий, искаженный, несколько окон в гостинице были освещены. Он видел, как к окну подошел мужчина. Без сомнения, его отец. Отец, который вот сию минуту откроет окно и одним-единственным приказом все это прекратит. Но мужчина просто задернул штору, и тень его вроде как села.

Первая комната. Там нет ни окна, ни двери, но есть отверстие. Проход, и сквозь этот проход падает немного света. Все относится еще к временам до речи, вот почему Эд не может ответить на зов снаружи. Странно, что ты здесь и тебя зовут. Никто не мог бы сказать, для чего некогда предназначали эту безоконную каморку, за спальней. Кладовая, чулан, позднее там хранили вязальную машину, аккуратно завернутую в коричневую промасленную бумагу. Это влажный, в пятнах плесени, выходящий на ручей задний фасад дома, селитряная сторона. Ему слышно журчание воды. Слышен топот животных, пасущихся на склоне у ручья. Он слышал все это, не зная о существовании ручья, берега и животных. Порой одно из них терлось боком о балки фахверка, дышало в стену. Его первое местопребывание. Первая комната.

Те, что зовут его, рады, в сущности, постоянному бездонному сну и тишине, исходящей от него. Он – единственно возможный ребенок, который все же, увы, требует усилий. Все, что совершает высоко над ним старая женщина, сопровождается прелестным, нежным, странным звуком. Это вздох, первый его шум. Все необходимо окружать вздохами. Кипячение пеленок, доставку грудного молока от общинной медсестры, долгую дорогу в соседнюю деревню, туда и обратно с алюминиевым бидончиком, шаг за шагом. Глухое «бульк» или «пуфф», когда она снимает с бидончика черную резиновую крышку с надписью мелом «Э.Б.», а затем вздох – из глубины души. Все дела подсчитываются вздохами и приводятся в должный порядок, одно за другим. Часы вздохов слагаются в дни, а дни – в недели и годы. Глубокая, вековечная жалоба заботилась о нем. Она поблескивает над кроваткой малыша Эдгара, ее лицо – светлое пятно в электрическом свете, пахнущее старостью и тленом, как и дом.

– Эдгар!

Эдгар, да, Эдгар. Там, в комнате, он непременно им станет, непременно привыкнет быть им, мало-помалу: Эдгар, Эде, Эд. Пока не появятся слова «вязальная машина» и холодом не проникнут в сознание; тихая коричневая штуковина у противоположной стены – это маленькая, завернутая в лоскутья лошадка. Его лошадка, которая заводит с ним разговор, как только становится темно. В своих коконах они похожи друг на друга: Эд, закутанный в одеяло, и лошадка в своих лоскутьях. Зимняя спячка. Лошадка – его лучший и единственный друг, с договоренностями, действующими только меж закадычными друзьями, негласно. К примеру, если утром он ненароком не проснется, лошадка крепкими белыми зубами перегрызет свои постромки. И как только сильная темная лошадиная голова стряхнет постромки, она подойдет к его кровати. Ей достаточно лишь осторожно повернуться – и она разбудит Эда, одним своим лошадиным дыханием, вдохнет в него новую жизнь.

– Эдгар, Эд! Он пошевелился или?

Из вздохов и лошадиного дыхания может возникнуть все – имя, речь, пение, возможно, собственное бытие. Но в конце концов из больницы возвращается его мама и вздыхательница исчезает, навсегда. Он еще долго прислушивается… ничего. Зато ласковая, радостная речь, новый запах, новое лицо и беспредельная любовь. Она ему еще незнакома. Он пытается прочувствовать ее. Вздох – вот его первое слово. Мама не может его понять.

– Эдгар, ты слышишь меня?

Да, но веки слишком тяжелые. Лучше их не поднимать. Кокон, который принял его, кончается под одеялом, приятно мягким и защищающим его до подбородка. Правда, внизу пространство кокона кажется огромным, уходящим сквозь матрас и сквозь половицы в подвал, а оттуда в глубину, до рудных недр, родных недр, сияющих и мягко, ласково тянущих к себе.

– Алло, Эдгар, вы меня слышите?

– Уран, урановая смолка, изотоп двести тридцать пять! Очень глубокий невроз!

– Что это было? Кто-нибудь понял?

Его запасы заговорили.

Кто-то трясет его.

Кто-то щиплет за плечо.

Под водой, я ведь все еще под водой, думает Эдгар, хочет сказать вслух.

Трое святых выходят из тумана.

Кромбах, незнакомец и островной полицейский.

Он не мог найти свое лицо. Поднимал руку, чтобы ощупать его, и натыкался на незнакомое. Может, там маска, думал Эд. Попробовал еще раз, но опять уснул.

Над ним склонился Крузо. Его большой темный лошадиный череп. Крупные белые зубы. Он не смог ощутить поцелуй.

Мне жаль.

Когда он опять проснулся, то хотел улыбнуться, но не вышло. Брови выдвинулись вперед, словно маленький балкон. И нос торчал в пространство, словно тень. Он смотрел в комнату как бы через туннель. В конце туннеля – умывальник и шкаф. Почему-то вспомнился Шпайхе: когда-нибудь тот вернется, чтобы все забрать, свою зубную щетку, ботинки, свитер и рабочие очки. Возможно, к тому времени меня здесь уже не будет, подумал Эд.

С этой минуты в его комнате постоянно кто-то был, галерея гостей, бесконечная и как во сне: островной полицейский, островная докторша, Кромбах, Кавалло, Рембо, вся команда и чужой человек в поляризованных очках, заявивший, что он из окружной санитарной инспекции. А главное, Моника, Мона, бельевая фея, каждый день. Внезапно она стала зримой и наполнила комнату Эда запахом преображения.

– Хорошо, что ты пришел в себя, Эд. Тебе надо пить, много пить.

Она подняла чашку на уровень туннеля, поднесла к его губам. Он глубоко вздохнул, и снова вернулся шум подземных вод, противное хлюпанье в голове.

– Где Крузо?

– Тебе надо попить, Эд.

– Что случилось?

– Он исчез. Они на каждого из нас наседали, часами. Перевернули его комнату вверх дном, но мой отец… – Она посмотрела ему в глаза и кивнула.

– Где он сейчас может быть?

– Островитяне говорят, несколько человек в штатском пытались взять его в кольцо, после вашей последней игры, и с тех пор никто его не видел. Как все это глупо, Эд, с твоей стороны. Совершенно бессмысленно. Кстати, Рене тоже пропал.

В полночь, когда Эд проснулся, дверь была полуоткрыта. Прохладное дуновение на лбу. Голова тяжелая, чтобы поднять ее, требовалось приложить усилие. Мало-помалу ему стало ясно, о чем толковала «Виола» своим новостным голосом. Опять беглецы, речь шла о настоящей волне беглецов, беглым шагом через забор, через границу.