– Зови меня для простоты Петей. Веселей, мальчики,впереди у нас большой трудовой день – выгрузка мясопродуктов, погрузкарыбопродуктов, шлифовка бочкотары и репетиция самодеятельности! Так чтопрохлаждаться не придется, ебаные мудаки, пиздорванцы блядские, трихомонадныехуесосы!

– Во дает, эстонец, во дает!

– За таким не заскучаешь!

– Арбайт махт фрай, геноссен!

Кривая улыбка солнца освещала ЮБК от Севастополя до НовогоСвета, а над горами, над Яйлой, нависли тучи радиоактивного свинца, поглотившиеуже всю Европу. Все там осталось, все мое, все мои милые остались в тучах, иникого уже я не мог вспомнить.

Одинокая люлечка ржавой канатной дороги спускалась из туч кнашему последнему берегу, и мне показалось на миг, что в ней стоят, прижавшисьдруг к другу, близкие души – – лиса Алиса и пес Тоб из Страны Дураков, нолюлечка не доплыла до нас и, сделав круг в тумане, в прозрачной сырости, вновьушла в темноту, чтобы больше уже не вернуться.

Солнышко отражалось в зябких лужах на последнем берегу и вголовах грешников, административных зеков, вычищенных тупой бритвоймилицейского парикмахера, но не грело оно, ах, не грело ясно солнышко, а былонам от него лишь колко и неуютно и даже гнусно, а бежать уже было некуда:жаркого солнца не осталось нигде, а облака с севера надвигались…

Боже, Боже мой! Гражданин начальник, позвольте на минутувыйти из строя? Вам поссать, Мессершмитов? Нет, мне в недавнее прошлое, в туюгославскую жаркую ночь, когда он, мой двойник, столь дерзкий и таинственный,лез по трубе в бельэтаж «Эксцельсиора», и на свежей романтической лунной стенеоставались пятна от его алкогольного дыхания.

– Пани Грета, не гоните, это русский поэт, да-да, тотсамый крэзи, ах, не говорите так, а лучше дайте закурить, ей-ей, я ободрал всеруки об эту проклятую трубу, а вы даже и не жалеете – жалеете? – тогдажалейте меня всей вашей грудью, всем животом своим жалейте, жалейте, жалейтеменя вашими губами, пани Грета, и пусть все наши органы засекает УДБА, новсе-таки позвольте мне извлечь, ведь мы артисты и иностранцы, нам ли боятьсявсемирной охранки, мы дети поруганной Европы, вы – девочка, я – мальчик, идавайте-ка кубарем, вверх тормашками, с блаженным визгом на вашу окаяннуюпостель!

– Ах, это не моя постель, камрад!

– Конечно, в какой-то степени постель не ваша, она принадлежитнародному государству, но вы, ла палома, оплачиваете этот станок валютой ипотому можете себе позволить в липких прозрачных тканях жалеть русскоголауреата. Пожалейте-ка его своими длинными ногами, впустите его к себе,согрейте – к черту вашу телевизионную чопорность! – жалейте, жалейте,жалейте, жалейте, без устали жалейте… возьмите его в ладонь и продолжайтежалеть, теперь перевернитесь, уткнитесь носом в подушку и жалейте своего новогодруга одной лишь своей задней частью, а теперь, а теперь размажьте его по всемутелу, прилипните к нему надолго, навек, а если хотите отлучиться, то онотпустит вас на одну минуту, чтобы вы не забеременели.

– Ну, а теперь расскажи мне о своей жизни. Какоеобразование получила? Что читала?

– Я воспитывалась в Коллеже святого Августина наокраине Лозанны, а потом переехала в…

Стук в дверь прервал откровения европеянки. В коридореслышалось прогорклое табачное покашливанье ее наставницы, старшего товарища попартии, д-ра Кристины Бекер.

– Уходи, уходи, русский! Цум тойфель немедленно! Ктшорту, холера ясна!

– Да подожди ты, дурочка! Молчи, не рвись! Молчи, и онаслиняет, слиняет твоя козлища, и тогда я по-тихому тоже слиняю…

Пани все-таки вырвалась и заметалась по комнате в лунных инеоновых пятнах, поднимая с пола и выбрасывая за окно одежду прогрессивногодеятеля – джинсы, майку, пантефлы… Ах, как она металась тогда, длинная итонкая, с негритянскими торчащими сосками, ах, как она бормотала в ужасе –уходи-уходи…

– Ты боишься геноссе Бекер, словно она не товарищ тебе,а законный супруг.

Паненка беззвучно заплакала, а стук становился все сильнее.Тогда мой двойник спрыгнул с балкона в клумбу, стал шарить среди цветов своишмотки и вдруг весь затрясся, ошпаренный счастьем этой ночи.

Адриатическая ночь. Он голый среди цветов. Сверху долетаетпрогорклая сварливая речь, похрустывание паркета под партийным сапогом. Потомиз темноты, как блик света, мелькает длинная тонкая рука его согрешницы и,словно любовная записка, падают к его ногам забытые трусики. Адриатическая ночьна исходе. Солнце уже зажгло верхние этажи нового отеля на острове. Впереди ещеодин день его молодой победительной зрелости, самоуверенных эскапад балованногоЕвропой «представителя новой волны». Пошлый, грязный, молодящийся сластена!Выйди из строя, зассыха!

Самосвалы подъезжали один за другим и сваливали глухостукающие мороженые туши в двух десятках метров от черной горловиныразделочного цеха ресторана «Приморский пейзаж». Илоты хватали по штуке мяса иустремлялись к горловине, чтобы съехать по сальному дощатому слипу к вечногрохочущей в желтом фабричном омуте гигантской мясорубке.

Бери, сучонок, гнида кальсонная, бери штуку мяса и шевелиногами! Когда эта штука, не имеющая уже никакого отношения к мясу, стала самасобой, то есть штукой? Говорили, что баранина поднята на-гора из стратегическихшахт тридцатилетней давности, заложенных еще дальновидным маршалом Тимошенко.