Работая руками, словно снегоуборочная машина, он выгреб напол кучу перепутанных чулок, какое-то белье, встал, выдернул ящики, вывернулвсе на пол. Больше ничего ценного не отыскал, лежала, правда, под простынямитоненькая пачка пятитысячных – но Робин Гуд такой мелочью должен брезговать…

Повернулся к Соне, продемонстрировал сумку на вытянутойруке, громко сказал военной хитрости ради:

– Алка, иди скажи Верблюду, чтобы подгонял тачку, да пустьвстанет подальше…

Она, улыбаясь во весь рот, приняла у него сумку и вышла.Родион повернулся к лежащим. Женщина плакала неудержимо, слезы лились в триручья, она ничего не видела и не слышала вокруг. Седой, наоборот, сумел-такипроморгаться, смотрел, словно целился, кривясь лицом в бессильной злобе.

– С-сука, – сказал он с чувством. – Чтоб у тебямои башли поперек глотки встали…

Родион едва не пнул его под ребра, но вовремя спохватился:обремененный добычей джентльмен удачи может себе позволить некотороеблагородство…

– Переживешь, – сказал он беззлобно. – Чай, некиркой в шахте зарабатывал…

Снял в прихожей плащ, фуражку, упаковал их в Сонину сумку ивышел, захлопнул дверь, ничуть не беспокоясь о судьбе связанных пленников: непацан, волчара битый, рано или поздно ухитрится и освободит руки…

Соня с сумкой через плечо стояла у подъезда – очаровательнаядевочка, собравшаяся на занятия в консерваторию, в ореоле юной свежести иневинной простоты… Они пошли со двора – ничем не примечательная парочка, какихв Шантарске предостаточно, разница в возрасте не столь уж шокирующая,встречаются пары и поуморительнее.

– Почему-то на душе вдруг стало абсолютно спокойно, –сказала Соня, подняв брови. – Обидно даже. Ты ничего такого не чувствуешь?

– Нет, – сказал он. – Обидно даже… И оба прыснули.

– Куда теперь? – спросил он.

– На вокзал. Положим сумку в камеру хранения, вдругпригодится еще…

– А потом – ко мне? – спросил он с деланнойнебрежностью, хотя внутри все так и кипело.

Соня лукаво покосилась на него:

– Вообще-то, можно и ко мне, предки скоро сматываются. А я,коварное создание, хочу тебя использовать – чтобы уверились, будто я до сих поргранит грызу… За преподавателя сойти сможешь?

– Это мы запросто, – засмеялся он. – Бывшийинтеллигент как-никак, могу и доцента сыграть…

Остановился, повернул ее к себе, запустив руки под куртку,обхватил тонкую талию, притянул. Поцеловал так, что она задохнулась. Жизнь былапрекрасна.

Лихой шантарский гангстер, только что провернувший на пару сверной подругой Бонни серьезное по любым меркам дело, сидел в тесной кухоньке иоткровенно маялся.

Угнетала и меблировка квартиры – десять лет назад вполнеприличная, а ныне производившая впечатление откровенной убогости, – иСонины родители. Насколько Родион помнил из ее рассказов, папаша был старшенего всего на восемь годочков, а маменька и того меньше, на шесть, но обаказались гораздо старше своих лет и выглядели какими-то тусклыми, словно легонькиеалюминиевые пфенниги бывшей ГДР. Люди, у которых не было впереди ничего, хотябы отдаленно напоминавшего будущее, – замурованные в янтаре времени двесереньких мышки, безвозвратно ушибленные реформами интеллигенты, не способныевырваться из нынешнего подвешенного состояния, да и не прилагавшие к тому нималейших усилий.

Приняли его, надо признаться, невероятно радушно – поставиличай и накормили дешевым китайским печеньем, честно поведав, что зарплату – нувы же прекрасно понимаете, Родион Петрович? – вновь маринуют в какой-то«черной дыре» который месяц, хорошо еще, дочка сумела устроиться где-топродавщицей и старается, бедненькая, совмещая учебу с работой, осунулась вся.Слава богу, хозяин достался приличный, а то они, знаете ли, наслушались всякихужасов про разгульные нравы и скверные привычки «новых русских»…

Бедненькая дочка, вовсе не казавшаяся осунувшейся, сиделаздесь же, стоически ухитряясь не морщиться и не прыскать в кулак после особенноглупых (для того, кто знал истинное положение дел) реплик родителей.Переодевшись в скромное, синее с белой каймой платьице, подол которого недоставал до колен всего-то на ширину мужской ладони, Соня выглядела сущейвесталкой, благонравнейшей и непорочнейшей. Родиону приходилось делатьнекоторое усилие, чтобы идентифицировать это потупившее глазки создание сразнузданной юной женщиной, в мгновение ока пробуждавшей в нем зверя исупермена.

Он старался разевать рот как можно реже и отделыватьсяфразами покороче. Хорошо еще, Сонины родители принимали его потаенноеотвращение к ним за скромность истинного интеллигента, впервые оказавшегося свизитом в незнакомом доме, и оттого не особенно и мучили расспросами. Всескользкие местечки и подводные камни ему удалось миновать благополучно –как-никак он не особенно и притворялся, скорее, стал на время прежним. Ихзатурканным собратом, которому не понаслышке знакомы и задержанная зарплата, илипкий страх перед непонятным будущим. Изобразить преподавателя литературыоказалось нисколечко не трудно – благо старые учебники литературы канули вЛету, а новые если и были, то серым мышкам в руки не попали…

Довольно быстро он сделал беспроигрышный ход – умелонаправил беседу в нужное русло убогого интеллигентского трепа, якобы«интеллектуального общения». После чего самому и не пришлось утруждатьголосовые связки – папаша с мамашей, не сознавая того, исполняли дуэт, бросаяза гостя нужные реплики. То же словоблудие, что и лет семь назад: нерассуждения и выводы, а готовые словесные блоки, поток штампов, мистическойверы в «реформы» и патологической ненависти ко всем, кто имел несчастьеоказаться по другую сторону баррикад. Разве что поменялись имена кумиров,канувших в безвестность. Нуйкиных, Коротичей и прочих Войновичей сменилиЯвлинский, Хакамада и, в качестве местного колорита, Мустафьев с его эпохальнымроманом «Клятые и битые», где на протяжении полутысячи страниц весьмакосноязычно излагалась история бравого солдатика, рядового Ванятки, вместобоевых подвигов увлеченно воровавшего со склада казенную тушенку, а в свободноевремя отстреливавшего из-за угла особистов и регулярно обличавшего Сталина внеумении планировать стратегические операции. В финале романа возмущенныйпроизволом комиссаров Ванятка совсем было собрался побрататься с культурным,пахнущим одеколоном и часто чистившим зубы фельдфебелем Гансом, дабы совместнобороться против кремлевского тоталитаризма, но реакция в лице недостреленногоВаняткой по недосмотру особиста Кацмана подкралась по иссеченному осколкамиберезнячку и срезала из именного, от Берии, нагана обоих пацифистов…

Оторопело слушая всю эту чушь – о-о, Явлинский! о-о, ДжеффриСакс, непонятый и неоцененный лапотной Русью! – Родион не сразу ивспомнил, что пару лет назад был в точности таким же, а вспомнив, испугалсядаже, что проснется и обнаружит себя где-нибудь на заседании «Демократическогосоюза» Шантарска…