карандашом: сначала балансировал им на одном пальце, потом покатал по бедру. Я с интересом наблюдала. Такие движения были ему не свойственны. Он не из тех, кому нужно что-нибудь держать в руках. — Может, ты готова представить, что будет, если мы им просто расскажем. Если скажем, кто он и что он сделал.

— Твои родители уже не молоды. Не стоит причинять им боль.

— Ты же их знаешь. Они не…

— Ты заметил, — перебила я его, — что твой папа называет его моим дядей? «Дядя Элинор», «Ее дядя приедет», «Ее дядя захочет».

— Ну, это-то как раз легко исправить.

— Ты можешь, конечно, это исправить, только это ничего не изменит, — терпеливо объяснила я.

Одед постучал карандашом по колену, словно проверяя свои рефлексы, и, пока я говорила, постукивал и колол себя.

— Твой папа прекрасно знает, что он двоюродный брат моего отца, он специально выяснил у меня степень родства. И не говори, мне, что он забыл или перепутал — твой папа никогда ничего не забывает. Вспомни только, как он отреагировал тогда в Испании после того, как прочитал книгу. Вспомни, как он пришел в бешенство от самой мысли о том, что впустил в семью Гитлера. Твоему отцу скоро восемьдесят. Мы не можем причинить такое ему, и тем более маме. Есть люди, которые заслуживают того, чтобы оставаться чистыми.

— Папу иногда заносит, это правда. В последнее время в офисе… Но это не значит, что он по отношению к тебе…

— Кроме того, после всех этих лет немного поздно обрушивать на них такое, — сказала я, нежно вынимая из его руки карандаш. В те дни я обращалась с ним нежно. Вернулись всякие тонкие чувства, иногда вызывающие дежавю, иногда, наоборот, ожидание печали.

Однажды в пятничный полдень после трех дней без дождя я наблюдала, как он тщательно оттирает невидимое пятнышко с дверцы своего джипа, и у меня защемило сердце от его детской сосредоточенности.

В другой раз я видела, как он оборвал увядший цикламен в саду, и мне показалось, что это мгновение — мой мужчина и мокрый, увядший и обезглавленный белый цветок — я уже переживала раньше. Он повернул голову ко мне через плечо, и меня пронзило знание того, как однажды я вспомню это движение, его улыбку и это прекрасное плечо.

Как умудренная опытом старуха, я снова и снова поднималась над временем: я оплакивала прошедший момент еще до того, как он прошел, и вкушала прошлое и будущее в настоящем.

Когда сознание проводимости времени расширилось, а события стали просачиваться сквозь изоляцию времен, я иногда просачивалась и к нашим сыновьям. Однажды ночью после того, как Нимрод позвонил и рассказал нам о каком-то тривиальном вопросе этикета, в котором он сплоховал в отношении одного из своих учителей, я отправила ему мейл, строки которого предпочла бы забыть. «Что бы ни случилось, что бы тебе не рассказали, помни, что мама любит тебя больше всего на свете», — вот что там было. Подобные излияния были не в нашем стиле, особенно, когда мальчики выросли, и, очевидно, только смутили его. Такое письмо могла написать чувствительная пьянчужка, а я не пила. Задолго до рассвета я поняла, как хорошо, что Нимрод взрослый и спокойно живет в Атланте, вдалеке от моих приторных конвульсий.

Я не все время так себя вела — Одед уверяет, что я казалась «отстраненной и замкнутой», очевидно, в основном я такой и была — но раз в несколько дней картина момента начинала вибрировать во мне, и я обрушивала на людей неуместные чувства.

Я купила подруге слишком дорогой антикварный будильник, хотя ее день рождения был только через два месяца.

Я испекла ореховый торт и отдала его соседям «в честь того, что мы наконец-то выкорчевали айлант, и он больше не прорастает под забор».

И тому подобные поступки.

*

В один прекрасный день я заявилась к свекрови без предупреждения.

— Тебе очень идет эта стрижка, но неужели тебе не холодно? Помню в детстве мама заставила меня постричься, и я всю зиму мерзла.

Я поставила свою чашку с чаем, встала и поцеловала ее в макушку. С того дня, как Одед впервые привел меня в их дом, ее волосы совсем побелели, но мне показалось, что это тот самый первый раз, когда меня окутал аромат дома, и эта добрая женщина погладила морду моего тигра и спросила «это не больно?»

— Ты всегда задаешь правильные вопросы, — восхитилась я и совсем не к месту добавила: — У тебя должна была быть дочь. Если бы у тебя была дочь, она была бы самой счастливой на свете.

В дебильном мире фантазий, в котором я тогда обитала, моя свекровь поцеловала бы меня в ответ и сказала: «Но у меня есть дочь, ты моя дочь», но вместо этого Рахель посмотрела на меня с подозрением и спросила: «Так какие у тебя планы на сегодня?»

Ей явно хотелось, чтобы я допила наконец чай и убралась.

Вопрос о моих планах то и дело возникал в те дни, муж задавал мне его почти каждое утро.

Ликвидация Алисы высвободила массу свободного времени, и это не только то время, когда я писала. Алису постоянно приглашали на разные культурные мероприятия в городе, а с ее исчезновением сократилось число приглашений, которые мне все равно были не нужны.

Члены семьи подшучивали над моей способностью засыпать, когда пожелаю, и видеть сны, но эта способность не вернулась.

Я засыпала только от сильной усталости. Сон сделался неглубоким. Я просыпалась от шорохов, которые исчезали, как только я открывала глаза, и я уже не могла вспомнить ни одного обрывка сна.

Одед, любивший мои сны и свою жену-соню, обеспокоился, но еще больше его беспокоило, что я совсем перестала читать книги.

— Что ты сейчас читаешь?

— Ничего интересного. То есть, просто ничего.

Я продолжала покупать книги. Они громоздились рядом с кроватью, но после «Первое лицо. Гитлер» мой интерес к выдуманным мирам просто пропал. Я без интереса прочитывала абзац и тут же его забывала. «Первое лицо» сожрало мою способность читать.

Окружающие думали, что мне «нечем заполнить время», но по мне время было переполнено самим собой и не требовало заполнения. Повседневные дела, когда я обращала на них внимание, наполнялись смыслом, и каждое из них по отдельности поражало меня. Однажды я выписывала чек за электричество, и помню, как этот чек и счет завладели моим вниманием как лучшие из читанных мною стихов.

Счет за два месяца

Одеду и Элинор Брандис

Иерусалим улица