прах, что итальянский флот покоится сейчас на дне Средиземного моря, а все колонии в Африке ликвидированы.

Затем выступил председатель одного колхоза. Как он говорил! Звучали горячие, полные любви к Отчизне и ненависти к врагу слова. Он рапортовал о сдаче хлеба и других сельскохозяйственных продуктов государству, а под конец от имени своих земляков передал приветы и самые теплые пожелания всем защитникам Отечества.

Потом мы услышали веселые частушки – как бы пародию на стихотворение Некрасова «В лесу раздавался топор дровосека». О том, как два наших партизана сбили с толку, обвели вокруг пальца группу немецких солдат и, в конце концов, захватили их всех в плен. Было очень забавно слышать это, и мы не могли сдержать улыбок.

Анхен тотчас же заподозрила что-то неладное и пристала ко мне с расспросами: «О чем там говорят? Откуда передают?»

Я не смогла врать и призналась: «Да, это передача из России». Райнгольд тут же потянулся к приемнику и выключил его. Так нам и не удалось послушать объявленный в последний момент концерт советской песни. А жаль! Так жаль!

Остаться и слушать после этого обычную немецко-русскую болтовню нам уже не хотелось, и мы с Мишкой, вежливо поблагодарив молодого Гельба, отправились к себе. Нам просто не терпелось выложить все, что мы узнали, остальным нашим домочадцам. Поднявшийся со стула вслед за нами Райнгольд все же не сдержался, поинтересовался с кислой улыбкой: «Ну и что же передала сегодня ваша Москва?»

Я с ходу и не без торжества выпалила: «Оказывается, армия-то Муссолини разбита советскими войсками наголову! Сорок пять дивизий! И флот его целиком потоплен!..»

Райнгольд, словно у него вдруг страшно разболелись зубы, страдальчески поморщился: «Все без исключения итальянцы – ленивые и трусливые скоты. Они бросают все, как только заслышат русские пушки, и удирают кто куда, спасают свою шкуру».

Весь вечер у нас не было иных разговоров, как о советской радиопередаче. И еще много дней воспоминания об услышанном согревали сердца, укрепляли нашу веру. Значит, не все так плохо и страшно, как врут немецкие дикторы. Значит, и кровавым наглым фашистам, и их сподвижникам достается зачастую по заслугам. Значит, можно еще жить, ждать и надеяться!

Ах, Аркадий, Аркадий, как жаль, что тебе не довелось узнать об этой единственной весточке с Родины. Ведь ты, помнишь, так мечтал услышать от своих хотя бы несколько слов!

На днях Райнгольд уезжает. У меня невыносимо чешется язык – все хочу и не решаюсь как-то попытаться разговорить его. Уж он-то, явившийся из России, из самого пекла, наверняка мог бы рассказать много интересного. Но заранее уверена, что это бесполезно – и характер Гельба, и выучка Гельба. Ничего-то, ничегошеньки он не скажет!

И третья, тоже совсем немаловажная новость, та – что мы теперь являемся подписчиками издаваемой в Данциге русско-эмигрантской газеты под названием «Новое слово». Как-то я попросила Шмидта выписать ее для нас (разумеется, в счет наших марок), и с неделю назад он вручил мне кипу газет за целую декаду. Теперь у нас еще больше стало гостей – желающих узнать последние новости. Да и мы сами, вернувшись вечером с работы, первым делом хватаемся за эту газетенку – нет ли чего нового? А после ужина устраиваем громкие читки наиболее «содержательных» статей и, конечно, по-своему комментируем их.

Интересно все же было бы узнать, откуда редакция черпает подобную информацию? Ведь иной раз читателям преподносится такая глупая, такая откровенно надуманная чепуха, что становится как-то неудобно за самих авторов. Особенно изощряется там один «писака» по фамилии Торопов, бывший, как он сам себя называет, «сотрудник ЧК». Его статьи под названием «Исповедь агента НКВД» печатаются из номера в номер. Ушаты грязи, подлой, бессовестной клеветы выливает он в этих своих «исповедях» на нашу советскую действительность. Словом, гнус, каких мало!

Я на днях не вытерпела и написала этому «чекисту» письмо в стиле послания Татьяны к Онегину. Вот оно:

       Я к Вам пишу, чего же боле,

Что я могу еще сказать?

И знаю я, что в Вашей воле

Меня по-всякому назвать.

Сказать, что хочет, – всякий может

И может всяко обругать,

Ничуть меня то не тревожит:

Не знаю Вас, не буду знать.

       Сначала я молчать хотела.

Поверьте, этого листка Вы не узрели б никогда,

Когда б надежду я имела хоть редко, хоть в неделю раз

Частицу правды видеть в Вас.

       Чтоб слышать пламенные речи,

Чтоб мыслью смелою пылать,

Чтоб думать день и ночь о встрече

И ждать ее, родную рать.

       Но, говорят, Вы продались.

За сколько? Верно уж не даром

С душонкой подлой отдались,

Чтоб жить теперь «смердячим паром».

       Ну что ж, живите Вы пока,

Презренным рабством наслаждайтесь,

А как придет для нас пора,

То уж уважьте, не брыкайтесь!

       И не подумайте опять

Привычным ремеслом заняться

И на друзей уж клеветать – Увы,

Вам век не оправдаться.

       Ну вот и все. Кончаю я.

А то боюсь я впасть в расстройство.

И Вас прошу простить меня

За маленькое беспокойство.

       Вам не желаю счастья я,

В смятеньи век свой доживайте.

Народ наш будет Вам судья.

Суд справедливый ожидайте!

Вот такое послание. Миша и Василий, как я и думала, одобрили: «Совсем неплохо! Надо обязательно отправить! Пусть, гад, знает, что не все тут идиоты и дураки!»

Мама хотя и встревожилась, но не перечила им. А Сима и почему-то примкнувший к ней Леонид отнеслись к этой идее более чем сдержанно: мол, стоит ли рисковать? И что это даст? Для него, Торопова, данная писулька, как укол комара, – он ее даже не заметит.

Но мы все же отправили письмо. Только, к сожалению, без подписи и без обратного адреса. Я попросила отправляющегося в город Генриха опустить конверт в почтовый ящик на вокзале в Мариенвердере. Мы специально решили не пользоваться почтой в деревне, – если кому захочется «познакомиться» с автором – пусть ищет его среди пассажиров. Мало ли их шастает на вокзале ежедневно?

Ну, о главных, уже минувших событиях, написала, а теперь буквально несколько слов о текущих делах. Как-то на днях фольксдейтчиха Линда не