тобой сегодня, моя тетрадь. Но я не стыжусь своих мыслей, да думаю, что и никогда не буду стыдиться их. Ведь, по моим соображениям, та всемогущая сила, что зовется Богом, всегда являлась для христиан, а также, наверное, и для людей других вероисповеданий, олицетворением человечности и милосердия, совестливости и честности, порядочности и человеколюбия. Разве это не так?

Недавно мы с Мишей слушали радио у Гельба. Фашистский диктор с издевкой вещал о том, что, мол, поверженные, сломленные духом красные, как за соломинку, хватаются сейчас за Бога. Что будто бы во всех русских церквах в настоящее время идут богослужения и читаются проповеди о грядущей победе над гитлеровскими захватчиками и что будто бы священнослужители даже благословляют с амвона наших воинов на праведный бой с врагом. А поэты и композиторы пишут стихи и песни на эту тему. В качестве примера диктор, глумясь, привел две строчки стихотворения какого-то автора:

      …Наши деды, наши прадеды

За победы наши молятся…

5 декабря

Суббота

Решила снова вернуться к прошедшему. За три ноябрьские недели, что не писала сюда, поднакопилось немало новостей. Самая главная из них та, что к нам вернулся из концлагеря Василий. Он, конечно, и похудел здорово, и постарел, и как-то внешне слинял весь, но все же выглядит еще молодцом – способен даже и пошутить, и посмеяться. Я даже не ожидала встретить его таким – сразу пронзила горькая мысль: ну почему же Аркадий такой невезучий, почему же ему-то не удалось вырваться оттуда живым, а лишь полутрупом.

Но, как я позднее убедилась, Василий тоже сильно помят и искалечен – и физически, и духовно – и держится только благодаря своему характеру. Он так же хлебнул в достаточном количестве все «прелести» лагерной жизни, его рассказы в точности повторяют рассказы Михаила от Бангера. И еще он подтвердил ту печальную нашу догадку, что Игоря и Сашу фашистские палачи замучили в концлагере до смерти. При последней встрече Василия с ними – это было недели за две до его возвращения сюда – они оба уже находились в бараке смертников: Игорь без конца харкал кровью, а у Саши вроде бы даже помутился рассудок.

В первую же ночь я, случайно проснувшись, услышала в кухне тихие, шаркающие шаги, тяжелые, похожие на сдерживаемые стоны, вздохи. В испуге я прислушалась, подождала немного (может, показалось?), потом, накинув на ночную сорочку кофту, тихонько вышла в коридор. За закрытой стеклянной кухонной дверью, в темноте, на фоне слабо светящегося окна, кто-то маячил взад-вперед, взад-вперед… Чиркнула спичка, зажигая папиросу, осветила острый нос, худой подбородок. Василий!

Тихонько я приоткрыла дверь, щелкнула включателем: «Вася? Вам что – плохо?»

Он растерянно, как-то беспомощно оглянулся, прикрыл пальцами глаза от бьющего с потолка света. Его лицо было мертвенно-бледным, от висков стекали по щекам крупные капли пота, рука, державшая папиросу, дрожала.

– Нет, ничего… А я что – разбудил тебя? Прости. Понимаешь, просто не могу спать – лишь закрою глаза – сразу разные кошмары лезут в голову. – Он судорожно затянулся. – Ты не беспокойся, иди… Еще озябнешь тут босиком. Я сейчас тоже лягу, вот только докурю.

Но и теперь еще Василий до конца не пришел в себя. Иногда сквозь сон я слышу, как он, крадучись, пробирается по ночам в кухню и долго-долго ходит там, смолит папиросу за папиросой. Шмидт относится к нему пока лояльно, по крайней мере не хуже, чем ко всем остальным. Между прочим, он сам съездил на бричке за Василием на биржу, так сказать, самолично доставил сюда.

Вторая новость – к Гельбу прибыл в отпуск с Кавказского фронта их старший сын Райнгольд. Значит, напрасно фрау Гельб плакала, а Гельб ходил такой мрачный и понурый. Ничего с их сыночком не случилось – явился жив и невредим. Райнгольд – высокий, очень похожий на отца парень, бледный и страшно тощий. Видно, неважнецкая диета сейчас у немецких вояк. Первое впечатление таково, что он так же сдержан и неразговорчив, как старший Гельб, к нам, русским, пока не проявляет ни враждебности, ни высокомерия.

Гельбиха, помолодевшая, счастливая, бегает по десять раз в день (откуда только прыть взялась?) от дома к погребу, где хранятся у них разные припасы, – старается как следует откормить свое чадо. Об Анхен и Генрихе – и говорить нечего: сияют, как те начищенные медные кастрюли, что расставлены у них на кухонных полках. Да и сам Гельб как-то просветлел лицом, стал вроде бы выше ростом, а однажды я даже увидела – впервые! – как он смеется!

Вот какой счастливый переполох вызвал в этом, в общем-то, неплохом, добром семействе приезд в отпуск сына и брата – фронтовика.

И между тем не кто иной, как бравый защитник Рейха Райнгольд, исполнил наконец нашу мечту, дал нам услышать голос России. Кажется, никогда еще не было так светло и радостно на душе. Еще бы! Получили привет с Родины, из самого сердца ее – Москвы!

Это случилось 22-го ноября и, сразу оговорюсь, – случайно. После приезда Райнгольда мы несколько дней из деликатности не надоедали семейству Гельба, а в тот воскресный вечер решили зайти к ним. Явились мы с Мишей еще рановато. Гельб с женой были на ферме, Генрих, наверное, умотал в деревню, нас встретили только Райнгольд и Анхен. Райнгольд, насвистывая, стал крутить ручку приемника, услышав обрывки русской речи, вопросительно взглянул на нас: «Руссишь?»

Мы кивнули и тут же недоуменно, украдкой переглянулись – не было в словах ни обычного лживо-патриотического пафоса, ни характерного, старательно-четкого произношения слогов. Передача велась с той, с нашей стороны! С замиранием сердца, однако внешне спокойные (старались изо всех сил!), слушали мы рассказ о том, как на каком-то участке фронта (от волнения мы оба сразу забыли где) наши бойцы, закидав гранатами и минами вражеские укрепления, уничтожили сотни гитлеровских солдат и офицеров… Потом полилась из приемника песня, исполнял ее такой знакомый, такой близкий нам хор красноармейцев! Наверное, это была новая песня, потому что и слова, и мелодия незнакомы мне.

Райнгольд, понимающий несколько слов по-русски, с довольным видом уселся рядом, с улыбкой – мол, вот какой я везучий – сразу поймал то, что надо! – посматривал на нас. А в это время уже передавали другое. Не без ехидства диктор спрашивал – почему молчит Муссолини? И тут же отвечал: да потому, что его восьмая армия – 45 дивизий! – разбита нашими войсками на германо-советском фронте в пух и