папоротник. Да какая вам разница, кто рисовал эскиз? Я рисовала. Не нравится – ваши проблемы. Я плачу, вы делаете, ок? На крестце, пожалуйста. Нажопник, да. Спасибо. Было почти не больно.

И получилось почти незаметно. Внимание на тату обратил всего один ее любовник, как раз типографский мальчик, считавший себя глубокой художественной натурой. Похвалил «небанальность образа» и «смелость трактовки», пытался лепетать что-то еще, но вернувшаяся из душа Катя закрыла его рот одной рукой, а другую положила туда и так, что мальчик охнул и забыл и о перышке, и о тонкости своей натуры.

После было еще несколько историй, похожих друг на друга, как два презерватива из одной коробки. И все это время Катя, словно компенсируя время, когда от нее мало что зависело, когда жизнь во всех проявлениях – от еды и одежды до секса – диктовалась чужой волей, была деятельной, даже авторитарной. «Мне не нужны серьезные отношения. Если тебя это устраивает, можем встретиться, но только на твоей или нейтральной территории», – ее откровенность одних восхищала, других шокировала, но согласился каждый. И дальше – по накатанной: секс на втором свидании, на третьем, иногда четвертом, равнодушная благодарность любовнику при расставании и настоятельная просьба больше не беспокоить: «В наших общих интересах никого не посвящать в эту историю, да? Поверь, я могу испортить тебе жизнь, если не будешь держать язык за зубами».

Все закончилось в один момент, словно разбуженный вулкан выплеснул лаву и затих. Надолго ли? Навсегда? Она не знала. Но сейчас, к Ташиным шестнадцати, Катя жила даже не девической, а девочкиной жизнью: спокойной, одинокой, без страстей и будоражащих сновидений. Работа, дом, дочь – счастье и тревога в одном флаконе.

Таша вернулась на полчаса позже, чем обещала, и сказала, что была у Иоланты. На Катино сдержанное недовольство («могла бы и позвонить») ответила легковесным «извини». Есть отказалась, чаю не захотела, сырок в шоколаде назвала «витамином для роста жопы» и пошла к себе. «Таша, уроки!» – крикнула Катя вслед и была вознаграждена возвращением дочери на кухню:

– Мам, я сто раз тебя просила не называть меня Ташей.

Взгляд исподлобья – одним глазом, второй почти полностью закрыт длинной челкой. Волосы распущены, загибаются на концах неухоженными, какими-то хулиганистыми загогулинами.

– Тебя в школе не ругают за прическу? Нам не разрешали в таком виде ходить. – Кате был противен собственный тон.

– Не меняй тему, плиз. И не зови меня Ташей. Пожалуйста.

– Ну прости, – всплеснула руками, изобразила на лице раскаяние. – Но не поворачивается у меня язык говорить тебе «Нэт». А на записках ты вообще вместо имени пишешь одну букву, да и то латинскую.

– А я вообще перестану подписываться. И записки дурацкие перестану оставлять. Есть мобильный, а в квартире, кроме нас с тобой, почти никого не бывает. Какого фига я вообще трачу на это время? Только сейчас сообразила.

– Та… Можно хотя бы Наташей?

– Наташей меня в школе зовут. Дурацкое имя. Кстати, у Иоланты язык вполне поворачивается. А про уроки могла бы и не напоминать, сама знаю. Дыхательную гимнастику только сделаю, Иоланта велела каждый день заниматься.

Не напоминать. Не называть. Не покупать сладкое. Не заставлять ложиться вечером, не будить по утрам, не указывать, что носить, смотреть, слушать. Наступило время «не» – неожиданно, как зима в декабре. Позади возраст «дай», «сама», «будь со мной каждую секунду» и остальные, которые теперь кажутся милыми и безобидными. О том, что впереди, даже думать страшно. Но и интересно – вот ведь странное дело!

А у Иоланты, оказывается, язык поворачивается. Глупо ревновать к человеку, с которым уже десять лет делишь ответственность за своего ребенка. Не пополам, конечно: на тебе по-прежнему процентов девяносто, не меньше. Но что бы Катя делала без Иоланты, которая давно стала почти родной – и ей самой, и Таше?

Со стороны посмотреть – отношения у них странноватые. Церемонное обращение, подчеркнутая вежливость с оттенком отстраненности – и взаимная преданность, пусть ни разу и не высказанная словами. Давным-давно Иоланта отказалась брать деньги за свою заботу о Таше: «Катя, мне в радость, уверяю вас! Это я вам должна приплачивать, право слово». Денег Катя, конечно, подкидывала – не впрямую, чтоб не обидеть, а продуктами, билетами в театры, дорогим кремом и прочей мелочовкой, от которой Иоланта всегда отказывалась, но которую в итоге всегда принимала с кратким «благодарю» и теплым взглядом. Не мама, не старшая сестра, не подруга, даже не няня дочери – просто человек, с которым спокойно и надежно.

– Я завтра на дэрэ к Яне, помнишь? – В дверях кухни снова возникла Таша, уже умытая и в пижаме. Жуть, а не пижама: на штанишках черепа, на груди футболки – пляшущий скелет.

– Денег на подарок дать?

– Ты уже давала на прошлой неделе, забыла, что ли? Рановато вроде для склероза.

– Спасибо, дорогая дочь, что напоминаешь старушке-матери о возрасте.

– Какой такой старушке? Мамусик, ты что, обиделась? – Подошла, ткнулась лохматой головой в Катино плечо, чмокнула в ухо.

– Мать мало того что старушка, так еще и оглохнет, если прямо в ухо будешь чихать… – Как погода весной эта девочка: то дичится, то ласкается. – Садись давай. – Катя выпрямилась на стуле, похлопала себя по коленям.

– Раздавлю же!

Села, поерзала, одной рукой обняла за шею, другой вцепилась в Катину руку, как в детстве. Совсем легкая. Вес, как у воробья, и ростом с него же – почти на голову ниже Кати.

– Что дарить будешь? – Катя вдохнула запах дочери: теплый, почти детский, с мятной ноткой зубной пасты.

– Мы скинулись, чтоб на что-нибудь приличное хватило. Купили уже кое-какие приблуды для компа и пижаму, как у меня.

– Я боюсь твоей пижамы. – Свободной рукой Катя обняла дочь за талию. – Худышечка моя. Все ребра можно пересчитать, как на этом скелете.

– А чего нас бояться-то?! – Таша зловеще захохотала, но почти сразу стала серьезной. – Мам, ты, может, зайдешь завтра к Иоланте? Ты давно не была, больше недели, она соскучилась. И не понравилась она мне сегодня: бледная какая-то, дышит тяжело. Хотела мне показать, как спеть одну фразу, потом передумала. Сказала, что завтра. Но мне кажется, просто не смогла из-за самочувствия. Сходишь?

Из больницы позвонили около трех. Катя рванула с работы домой, даже не предупредив Ленку, которая в тот день была на переговорах. С трудом дозвонилась до подруги из метро, прокричала сквозь грохот и свист поездов:

– Лен, Иоланта в больницу попала, по «Скорой»! Прямо из магазина забрали! Мне нужно к ней, кое-что взять, паспорт, полис. Если что, вечером до работы доеду, сделаю, что обещала. Что? Не слышу тебя! А! Ладно. Ладно. Спасибо!