любое и фамилию. Анекдот знаете? Приходит в ЗАГС мужчина и говорит: меня зовут Иван Дурак. Я хочу поменять имя. На «Эдуард». – Лариса Николаевна засмеялась таким заливистым смехом, что Катя поневоле улыбнулась. – Если хотите, я могу говорить «Иоланта». Так вам привычнее будет, да? Она, кстати, и со мной в последние годы на «Лиду» не хотела отзываться, хотя «тетя Иоланта» звучит странновато, правда?

– Как хотите, теперь уже неважно.

– Ну как же неважно? Не скажите. Раз у вас даже ключ от квартиры был, значит, не чужие вы. У меня вот не было, и у мамы моей, царствие ей небесное. Они ведь, знаете, рассорились насмерть, когда мне лет десять-одиннадцать было, а может, меньше. Семейные скандалы – они самые неприятные, да? Ну, вы понимаете. А помирились почти перед маминой смертью, вынужденно, считай. Как умирающему откажешь? Вот тетя Лида, то есть Иоланта, и пришла тогда, хотя с таким видом – своим обычным. Ну, вы понимаете. Дескать, я королева, а вы тут все так, пыль на моих башмаках. Это она умела, что уж говорить!

Путаясь в именах и датах, Лариса Николаевна рассказывала историю своей семьи. И Катя, отвлекшись на минуту, подумала о пресловутых исторических травмах. Сколько раз она читала: хватит пережевывать одно и то же, сколько можно рефлексировать, переосмысливать, бередить зажившие раны? А как не пережевывать? Только подумаешь, что проглотил и забыл, и даже послевкусие исчезло, и на вот, получи – новая порция. Слушай и читай, запоминай и сочувствуй, ужасайся или радуйся. Или оставайся равнодушным, холодным исследователем – если сумеешь. Может, Таша и ее ровесники смогут не оглядываться назад так часто. Но хорошо ли это? Бог знает.

А с Иолантой они это ни разу не обсуждали, не пришлось как-то. И не спросишь уже, что думает о катастрофах двадцатого века девочка Лида, родившаяся перед войной в среднестатистической московской семье: мама-счетовод, папа-инженер, старшая сестра Нина. Девочка любила петь и танцевать, мечтала стать артисткой, и родители ей обещали, что так и будет, потому что в прекрасной советской стране все мечты сбываются, если ты честный и упорный. А потом папа погиб подо Ржевом, мама умерла, и сестер взяла на воспитание дальняя родственница.

– Мама говорила, что она была неплохой женщиной, только очень простой. Я вот тоже думаю, что хорошая она была. Чужих детей-то взять! Тут со своими не знаешь, как совладать, а отвечать за тех, кого ты не носила, не рожала… Ну, вы понимаете. Тетя Лида мечтала в театральный поступить или в консерваторию, а эта родственница все твердила: что это за профессия такая – артистка? Не прокормишься! И все пихала ее в кулинарное училище. А что вы улыбаетесь?

– Мне кажется, Иоланта и кулинария – это как-то совсем… несовместимые вещи. Не любила она готовить. И не очень умела, кажется.

А Таша любила бывать у Иоланты – в том числе потому, что там никогда не кормили ни супом, ни кашей. Бутерброды, печенье, замороженные блинчики и пельмени, пицца и покупные пирожки – все, что не особо поощрялось дома, елось у няни без запретов и нравоучений. Поначалу Катя приносила в судочках и лоточках правильную еду (которой вдруг озаботилась неожиданно для себя самой, словно в пику продуктовому разгильдяйству Иоланты), но вскоре перестала. Ну, пицца. Ну, пирожки. Пусть даже чипсы или пончики. Ничего страшного не случится.

– О-о-о! Это точно! Готовила она ужасно! Но я все равно любила сюда приходить в детстве, пока мама с те… с Иолантой еще общались. Тут было не так, как дома. Красиво. Наряды у нее всегда были яркие, еда из кулинарии. А эта квартира – вы знаете, откуда? Мы же долго жили все вместе. Тетя Лида, конечно, не пошла ни в какое кулинарное. На экзаменах в театральный провалилась несколько раз и поступила в швейное училище, а потом устроилась в театр костюмершей.

«Неужели думала, что так сможет на сцену попасть? Боже мой. Бедная», – Катя встала из-за стола, налила в чайник воды.

– Лариса Николаевна, чаю хотите?

– Можно и чаю. Так о чем это я? Устала, голова плохо работает.

– Вы говорили о квартире. – Катя снова присела к столу, достала из кармана телефон. Седьмой час уже. Надо домой. Таша, наверное, уже вернулась. Как она там?

– Вы торопитесь? Семья ждет?

– Ждет, да, – в подробности Катя решила не вдаваться.

– Ну тогда я быстренько про квартиру, а то мне завтра еще венки заказывать. И про поминки думаю: кого звать? У нее, наверное, была телефонная книжка, надо обзвонить, позвать людей.

Обыденность скорбных хлопот, их бытовой характер ударили по Кате с такой силой, что на секунду она забыла, как дышать. Был человек – и нет. И уже никогда не будет. И куда теперь все это, кому, зачем? Пальто, большей частью длинные, в талию, неожиданных, фруктово-овощных цветов – вишня, киви, банан, баклажан. Накидки и размахайки – однотонные и клетчатые, узкие и широченные, в которые можно завернуться три раза. Платья – выпендрежные, с декольте, с оборками и воланами, с высокими разрезами сзади и сбоку – декларация презрения к возрасту, откровенная насмешка над ним. А боа, платки, шарфы – от невесомых шелковых до рыхлых мохеровых? А пластинки в выцветших конвертах, тяжелые, словно вобравшие в себя воду из реки времени? А репродукции, портреты, книги, сувениры и вся остальная вещная суета – суррогат мечты, эрзац радости, имитация смысла?

– Катя? – Лариса Николаевна коснулась ее руки. – Что с вами? Вы так побледнели.

– Да ничего. – Катя обняла себя за плечи. – Что-то замерзла я. Не выспалась сегодня.

– Давайте я форточку закрою. – Лариса Николаевна встала, подошла к окну, потянулась рукой вверх – совершенно Иолантиным жестом. – Они, кстати, и из-за этого всегда ссорились: мама сквозняков боялась, а тут – всегда все открыто, даже в мороз. Да, так я про квартиру не рассказала! В общем, Лида, то есть Иоланта, но тогда она себя так еще не называла, в театре изо всех сил старалась… как бы это сказать? Найти лазейку какую-нибудь, чтоб из костюмерш в артистки. А какие пути у молодой и красивой могут быть? Ну, вы понимаете. В общем, окрутила там режиссера одного. Не главного, но и не из последних. Он вдовец был, пожилой уже. Хорошо, что хотя бы из семьи не увела, а то ведь совсем некрасиво, правда?

У режиссера были связи, и квартира, и взрослый сын, который так и не простил отца за повторную женитьбу. Но до последнего костюмерше Лидочке дела не было: