собрала чемодан и переехала к мужу. «Последняя любовь – она посильнее первой будет, правда?» – вздохнула Лариса Николаевна; как показалось Кате, с завистью и сожалением о чем-то неслучившемся. Да и все ее повествование о жизни тетки представляло собой парадоксальную мешанину из восторженного придыхания и околоподъездных сплетен.

Вскоре после свадьбы режиссер переписал завещание в Лидочкину пользу и даже пристроил «последнюю любовь» в пару спектаклей в массовку.

– Вообще, она ведь талантливая была, правда же? Может, если б жизнь по-другому сложилась… И она старалась, стихи и прозу учила наизусть, частные уроки по вокалу брала, причем сама на них зарабатывала. Мне мама рассказывала. Кто знает, может, и солисткой бы стала и даже в кино могла сняться, но тут бах! Муж умирает. В один день, без всяких долгих болезней – то ли сердце, то ли инсульт. Ну и все. Кончилось золотое время! – В голосе Ларисы Николаевны Кате почудилось удовлетворение.

Из театра Лиду не уволили – то ли из уважения к покойному мужу, то ли костюмером она была неплохим. Недоброжелатели шушукались по углам, что скоро эту выскочку погонят из квартиры, но обошлось: сын режиссера в суд подавать не стал. То ли гордым был, то ли в успех не верил. Только вот на сцену Лида больше никогда не вышла.

– Тут у нее крыша-то и поехала. Не так чтоб совсем, но ощутимо. Ну, вы понимаете. На этой почве они с моей мамой и рассорились. Потому что, во‐первых, она вести себя стала высокомерно. Начала требовать, чтоб ее называли Иолантой. В гости придет, разговаривает через губу: вы, дескать, простолюдины, а я герцогиня. Ну и дома устроила будуар какой-то. Вырезала из журналов портреты – вроде как она из артистической семьи, а это ее родственники. Да кто поверит-то? – Лариса Николаевна ткнула пальцем в направлении прихожей, откуда через стекло книжных полок смотрели на них отретушированные до безжизненности лица. – Ежу понятно, что это никакие не фамильные портреты, а просто картинки!

Скандал, по словам Ларисы Николаевны, случился грандиозный. Старшая сестра упрекала младшую, что она неблагодарная, что семью забыла и предала, что должна была развесить по стенам фотографии родителей, сестры и племянницы.

– Мама моя ведь намного старше и много сил отдала, чтоб Лида десятилетку окончила. Рано работать пошла, старалась, чтоб у младшей жизнь полегче сложилась. А тут – такое. В общем, Иоланта маме на дверь указала, дескать, раз так, то нет у нас ничего общего. Мама, конечно, обиделась насмерть. Ну, вы понимаете. Вот так. Семейные скандалы – они самые неприятные, правда? И бывают ведь из-за всякой ерунды.

– Да, бывают. – Катя поднялась из-за стола. – Знаете, я пойду, поздно уже. И вам нужно отдохнуть. Ключи в прихожей на полочке. Спасибо, что рассказали.

– Ну и хорошо, ладно. – Лариса Николаевна тоже встала. – Вы правы, пора уже. Ой, подождите! Я вам одну штуку хотела показать! Если найду, конечно. Но должна где-то быть, я ее с детства помню. Только где? – Вышла в коридор, окинула взглядом книжные шкафы, открыла нижнее отделение с непрозрачными дверцами. – Вот же она! Ну не могла тетя Лида это выкинуть, я сто раз маме говорила!

Небольшая жестяная коробочка красного цвета, поблекшего, словно знамя, выбеленное дождями и солнцем. Кое-где краска облезла, но надпись сверху читается хорошо:

МПП РСФСР

МОНПАНСЬЕ

Ф-ка им. Бабаева

Москва.

250 гр.

Пока Лариса Николаевна пыталась открыть притертую крышку, внутри что-то бултыхалось, позвякивало, шелестело. Ой! Катя наклонилась первой, подняла сложенную в несколько раз бумагу, развернула.

Государственный ордена ЛЕНИНА Академический

Большой Театр Союза ССР

Понедельник 11 ноября 1940 года

I

ИОЛАНТА

II

ЩЕЛКУНЧИК

«Вот почему она решила назваться Иолантой. – Катя, спотыкаясь и оскальзываясь на ледяных колдобинах, брела домой. – Все, что осталось от родителей… Последний, а возможно, и единственный поход в театр, и не просто театр, а Большой! Фотографии хотелось бы рассмотреть получше, но Лариса эта со своей суетой… А брошка? Не похожа на довоенную. Камешек из глазка выпал, и кажется, что птичка слепая. Или даже намеренно ослепленная. Жутко. Может, это подарок мужа? Хотя он, наверное, мог себе позволить что-нибудь подороже, а не бижутерию. Возможно, был кто-то еще, кого она любила. А выбрала пожилого режиссера – ради мечты… Такая странная жизнь. И тайны, тайны, тайны – у всех, у каждого. Брошки в коробочке и скелеты в шкафу. Ну, у кого в шкафу, у кого – на пижамной кофточке».

Разговаривая сама с собой, перескакивая мыслями с брошки на программку, с Иоланты на Ташу, Катя забалтывала неприятное, тошнотное чувство от слов, сказанных Ларисой на прощанье. Она пообещала сообщить время и место панихиды, а после, когда Катя, уже одетая, стояла на пороге, спросила с незлой улыбкой на бледных губах:

– А вы же, наверное, рассчитывали на эту квартиру?

– В каком смысле? – Катя опешила.

– Ну как же? Пожилая одинокая женщина, вы общаетесь и даже вроде как помогаете. Я же после маминой смерти бывала тут иногда, мне тетя Лида рассказывала о вас. Дескать, молодая такая, а уже с трудной судьбой, и девочка у нее такая хорошая, музыкальная. Я еще тогда подумала: неспроста это. Чего ради? Наверное, думали, что вам все достанется? Ну, вы понимаете. А тут я. Как черт из табакерки…

Самое странное и противное, что она все-таки позвонила на следующий день и настаивала на том, что Кате необходимо быть на прощании: «Вы же не чужие, она вас, кажется, даже любила. Как умела, конечно. Ну, вы понимаете». Но Катя не пошла. Такая у нее сложилась почти традиция – не ходить на похороны любимых людей. Даст бог, и не придется: все ее любимые обязаны жить долго-долго – и пока Катя будет на земле, и много лет после ее ухода.

Таша тоже отказалась категорически: и идти прощаться с Иолантой, и даже говорить о ней:

– Ты сказала, что человек имеет право на тайны. Окей. Но пусть тогда уж тайной останется все, что она хотела скрыть. Нафиг. Не желаю ничего знать. Если она нам не доверяла, то пусть так и остается.

– Ладно, пусть. – Катя стояла в дверях комнаты дочери. Таша валялась на кровати с телефоном в руках и в наушниках. – Я хотела еще сказать… Таша!

– А? Что еще, мам? – Недовольный тон, бледное лицо и тени под глазами – еще гуще, еще темнее. – Уроки я сделала, на ужин съела… ну, что-то я там съела. Можно я просто побуду тут? Одна. Пожалуйста.

– Можно. Спасибо, что хоть одно ухо открыла, чтоб меня услышать… – Ну зачем она так, зачем? Им