– Ну как, ты же сказал, что возвращаешься, и вот. Я скучала…

Последнее слово донеслось ему уже в спину, и маленькая рыжая сестра беспомощно затихла, глядя, как Ланкмиллер уходит, даже не дослушав. Раньше он всегда обнимал ее при встрече.

Поздоровавшись коротко и неловко, я с виноватым видом шмыгнула следом. Мы теперь как два обгоревших, ободранных дурачка, оставшиеся ни с чем. Вряд ли имеет смысл бежать за ним, трогать за плечи, гладить по голове. Когда боль для тебя закон – это не помогает. Борьба не оставляет сил, не жалеет ничего живого внутри. И она беспощадна к сочувствующим.

Я сбежала на дальнюю лестницу в надежде, что меня не найдут там и какое-то время можно будет провести наедине с собой, вдали от посторонних глаз.

Судя по количеству пыли, мое обнаружение действительно предвиделось еще не скоро. Надо было прийти в себя, перестать дрожать, а то только народ пугаю. Пологие ступеньки, покрытые потускневшим от времени ковролином, казались даже удобнее кресла, на котором я провела часть той страшной вчерашней ночи.

Нужно было сосредоточиться, мысли собрать в порядок. Нельзя ходить в этом хаосе с развороченной черепушкой – воспользоваться одиночеством и расставить по местам хоть что-нибудь.

Хотя, конечно, бесконечно я прятаться не могла.

– Ты долго еще будешь вот так сидеть?

– Не знаю, – кашлянула я, отодвигаясь к стене и освобождая Алисии место на ступеньке.

– Пыльно здесь, да? – Та выжидающе посмотрела на меня, и я неопределенно повела плечами, показывая, что она могла бы сразу перейти к сути. – Слушай… Уже поздно. Кэри домой еще не возвращался, он сидит на кладбище, там холодно, почти стемнело. Ты можешь поговорить с ним? Он же не собирается всю ночь там провести. Что за маниакальное желание добить себя окончательно?

– Лис, почему ты просишь меня об этом, ты ведь его сестра, – пробормотала я больше в стенку, чем Алисии.

– Я уже пыталась, и все без толку, – тоскливо вздохнула та.

– Взгляни на меня, – получилось жалобно. – Я набор его неприятных воспоминаний. Он хочет избавиться от меня, а не милые беседы вести в саду на кладбище.

Ему даже дурить Амалию больше неинтересно. Он смотреть на меня не хочет, ему от звуков моего голоса дурно становится. Алисия, ты бы видела… – Я поднялась так резко, что потемнело в глазах, и думала уже улизнуть куда-нибудь, но рыжая с неожиданной силой поймала меня за руку, сжала запястье так, что хрустнул сустав. Тихий, дрожащий от боли голос послышался над самым ухом, но проник куда глубже, схватывая сердце пыточными тисками.

– Не говори так. Пусть ты делаешь ему больно, но он ведь подпускает тебя так близко, как никого другого!

– Это не…

Да что ты будешь делать, эта обнаженная откровенность без ножа режет. Я прикрыла глаза, не в силах договорить, будто в горле застряли комья земли.

«Это не так?»

Твой брат чудовищно много врал мне, Алисия. Но в тот вечер, на кухне, когда он, стоя у плиты, рассказывал о судьбе своей матери, он был честен. Он даже не пытался играть одну из своих ролей, дал посмотреть на себя такого, какой он есть. А потом еще в машине, когда признался, что думал о самоубийстве…

Я открыла глаза и вновь беспомощно взглянула на Алисию.

Крыть было нечем.

– Он хочет побыть один, – последняя отчаянная попытка избежать неприятного разговора.

– Он уже достаточно был один!

Ее надтреснутый голос пригвоздил меня к стене. Поставил лицом к лицу с неприглядной истиной.

Хватит.

Хватит, мы ее задеваем своими играми, затягиваем в эту пропасть горечи и скорби без дна и края, и пора это прекращать. Надо взять себя в руки, встряхнуть, надавать пощечин. Надо наконец…

– Хорошо, я схожу.

Без лишних разговоров она кивнула и потащила меня к выходу в сад. Выдворила так быстро, что я и осознать этого не успела. Ступила на поросшую мхом лестницу, а оттуда неслышно – на траву, вдыхая влажный вечерний воздух. Дверь за моей спиной хлопнула, и в замке повернулся ключ. Я остановилась на секунду, осмысливая это с грустной усмешкой. Стало быть, обратно без Кэри меня не пустят.

Запрокинула голову, пропуская пару усталых проклятий. Только свяжись с этими Ланкмиллерами, подставила меня так безбожно, что черт бы ее побрал.

На улице уже и правда сгущались сумерки, текли на землю густым медом из запаха хвои и остывающего асфальта. Характерная для них зябкость быстро скользнула в рукава, просочилась за шиворот. Скоро станет еще холоднее, и темнеть начнет гораздо раньше. А пока, промочив ноги в вечерней росе по самую щиколотку, я приблизилась к Ланкмиллеру почти неслышно. Но он все равно как-то понял.

– Что ты здесь делаешь? Продует. Возвращайся в дом.

Если это перевести на человеческий, то получится что-то вроде «сгинь с глаз, ты здесь некстати» или «видеть тебя не хочу». Но за моей спиной только запертая дверь, Алисия прильнула к окну, путаясь в занавеске. Пути отступления отрезаны, и выбора у меня нет.

– Возвращайся в дом, сказал же, – это прозвучало гораздо резче, чем в первый раз.

Хотел, чтобы его оставили в покое, наедине со своей болью, хотя это жутко страшно – быть с ней наедине.

– Я не могу. Алисия заперла дверь. Она вообще-то беспокоится о тебе, так что лучше, если бы ты тоже вернулся. По правде говоря, это единственная опция.

Как-то глупо выходит. Алисия беспокоится, а мучаюсь тут я с этим вот.

– Ничем не могу помочь, Кику. Иди в дом, пожалуйста.

Он что, не слушал даже?

– Не игнорируй меня… – Я опустила голову, беспокойно заламывая пальцы. – Пожалуйста.

Не помогло, на этот раз Ланкмиллер даже ничего не ответил. Из груди с шумом вырвался воздух. Кажется, нам светит совместная ночь на кладбище. Я не знаю, что ему говорить, если он даже не слушает, какие слова подобрать, чтоб вылечили. И эта беспомощность такая всепоглощающая и страшная.

Ланкмиллер сидел напротив могилы Элен, убитый горем. Я стояла рядом, чуть за его спиной, и вспоминала полевые цветы. Он, наверное, тоже их вспоминал.

Взгляд скользнул дальше и невольно застыл на одном надгробии. Черт возьми…

Это как будто в тебя стреляют, и ты чувствуешь одновременно жар свинца, взрывающего тебя изнутри, и кровь, оставляющую по капле. Инстинктивно тянешься пережать то место, где тебя продырявило, но кожа цела, на ней даже намека нет на ту агонию, которую ты в себе заключаешь.

Вестон.

Ланкмиллер Вестон.

Тот, кому я единственный раз в жизни была нужна, сейчас лежит около двух метров под землей, и ты осознаешь это так остро, что в тебе не остается места ни для чего другого. Этот гранитный камень с именем – вот и все.