– Прости за эту истерику, я просто… Знаю, что это некстати и неудобно, и я сама бы рада это остановить, только не… Не знаю как.

Я гораздо больше хотела извиниться за другое, но прости меня хотя бы за это.

Ланкмиллер явно ожидал от меня совсем не такой реакции; воплей в духе «да как ты мог», обвинений и ненавистных взглядов, но никак не сбивчивых, неловких «прости, пожалуйста».

Он точно такой же как я, он и сам не знает, что говорить, как подступиться к человеку, который тлеет по краешку изнутри. Кэри молчал растерянно еще секунд пять, потом тяжело поднялся на ноги, не оглядываясь в мою сторону.

– Все в порядке, так и должно быть, просто в тебе накопилось за все время. Нужно было дать выход, ты молодец, что в себе не стала держать.

– Да, наверное.

Я боялась, что голос откажет совсем после вчерашнего. Ну, хотя бы шепотом у меня получается. А еще я боялась Кэри. Он будет разговаривать со мной об этом? Будет снова смотреть на меня тем жутким неживым взглядом? Будет меня винить? А меня было за что винить. Только последние идиотки влюбляются в мужиков настолько старше себя, таскаются за ними, верят им, просят решать свои проблемы. Ничто в этой истории не могло закончиться хорошо. Мне бы даже больно не стало, прочти мне Ланкмиллер нотации вроде этих. Но он обратился ко мне с совсем другими словами:

– Пора возвращаться домой, в поместье. Здесь я уже все закончил, а со дня на день бумаги на тебя придут, – я встрепенулась, а мучитель тут же торопливо добавил: – Я тебя не гоню, уйти сможешь, когда захочешь. Если захочешь.

«Если», как же, сдалась я на твое попечение.

Может, он и хотел добровольно обречь себя на пытку видеть меня каждый день и каждый день испытывать уколы совести по сотне различных поводов, но я этого не позволю. Я умею жить, выживать тоже, если потребуется. И я начну все заново. По чистому листу аккуратной прописью. Могу ведь я еще разок попробовать?

– Ты в состоянии? – Кэри заглянул мне в лицо, не зная, как расценивать это сумрачное молчание. – Ехать все равно нужно. Там Алисия ждет. Она скучает по тебе.

Впервые в жизни слышу, что кто-то по мне скучает. Пусть даже это всего лишь уловки мучителя, все равно теплеет где-то в груди.

– В состоянии, – скрипучим голосом заверила я, стараясь не звучать, как умирающий. – Сейчас, только в ванную загляну.

О да, я в состоянии. Я в состоянии встать и не рухнуть на пол, в состоянии пройти весь этот непреодолимый путь шагов в двенадцать. Я в состоянии снова запихнуть эту случайно вырвавшуюся боль так далеко внутрь, как только это возможно, чтобы не причинять лишних проблем. И через минут пятнадцать я, может, даже смогу улыбаться. Я в состоянии.

Дверь ванной захлопнулась, и я сразу же включила воду, чтобы заглушить свое дыхание даже от самой себя. Такое сбитое, неровное, нездоровое. Сначала давила слезы, потом беспомощно вытирала. Ну откуда их, твою мать, так много, ну что я, в самом деле…

– Учти, мы на поезде, – в дверь ванной постучали, – так что ты не сиди там долго, а то опоздаем. В конец выходных пробки на выезд такие, что мы там еще сутки простояли бы. А на люкс места еще остались.

Это звучало так… Обычно, так поразительно нормально и буднично, что я готова была расцеловать мучителя за эти слова. За то, что он сейчас буквально тянет меня, задыхающуюся, за шиворот, расставляет ориентиры, дает опору, и я снова могу дышать.

Я послушно выключила воду, открыла дверь и вписалась в его грудь. Он стоял под дверью, караулил. Вместо того чтобы отскочить, как всегда, я обняла его, ткнулась носом в ключицу и задушила свои всхлипывания в его рубашке.

– Все будет хорошо, – грустно и очень серьезно проговорил Ланкмиллер мне в шею, – не плачь больше, все будет хорошо.

В поезде, в чистом двухместном купе с воздушными шторками на окнах, меня настигло столь долгожданное состояние анабиотического оцепенения. Сознание отделилось от окружающего мира, и все стало казаться таким сказочным, игрушечным и безразличным, что стало легче. И я бы многое отдала, чтобы эту шаткую грань, построенную между реальностью и мной, ничего не сломало.

Но ее сломало.

– Кику, – позвал мучитель и тут же поправился: – Роуз.

Он не привык к этому имени, и оно ранило его вроде бы. Это его девочка, подстилка, проблемная язва – Кику, и это та, что на пару со своей матерью свела в могилу его отца, – Роуз. Я понимала, я очень хорошо это понимала, и поэтому ответила:

– Можно и Кику, я уже смирилась, – мне удалось выдавить из себя хоть горькую, но усмешку.

– Иди сюда, – Кэри похлопал себя по коленке, вызывая во мне неуверенный ступор.

– Что, прям… сюда?

– Ой, да иди уже.

Мучитель сидел у самого окна, возле столика, а я на другой стороне койки, ближе к двери. И опомниться не успела, как меня притянули ближе, усадили на коленки, обняли. Кэри подбородком уперся мне в затылок.

– Не вредничай, – вздохнул тихо.

Да я вроде и не пыталась.

Солнце пробивалось сквозь тучи то и дело, поезд мирно покачивало, так что это баюкало как-то даже.

Я ничего не могла поделать со странной щемящей дрожью, зарождавшейся глубоко внутри. И этот медово-лимонный свет, этот мерный стук колес и тепло чужого дыхания в макушку становились лучшими воспоминаниями за все последнее время.

Грусть смешивалась с состоянием странной пьянящей легкости, и оттого по щекам снова текли слезы.

В моей жизни заканчивалось что-то большое и очень тяжелое, наконец уступая место чистому свету.

Боль не ушла, все так же холодила сердце огромными ледяными лапами, так что от судорог невозможно было дышать.

Боль не ушла, но сменился ее характер: беспроглядное отчаяние отступило перед несмелым светом, и мы оба это почувствовали.

Кэри вел себя очень осторожно, будто ему казалось, что меня выдули из хрусталя, сделали прозрачной и хрупкой. Пока мы шли до дома, он даже честно пытался шутить, пару раз хлопнул меня по заднице, и мне приходилось делать вид, что эти усилия и правда не проходят даром. Это отвлекало.

Впрочем, как бы ни старался Ланкмиллер, а от себя сбежать ему все же не удалось. Тогда, полторы недели назад, он покинул поместье, потому что здесь не было для него воздуха, оно душило его непрестанно, воспоминаниями, как удавкой. И вот теперь, едва он переступил порог, она вновь затянулась у него на шее. Со дна всколыхнулась плотная большая тьма, которую так долго удавалась усмирять и сдерживать. Уловкам пришел конец, это было заметно.

У Ланкмиллера даже глаза почернели.

Поэтому первым встревоженным вопросом Алисии стал:

– Вы что, поссорились? Почему опять?

– Лис, ты что здесь делаешь, я же просил… – Кэри неровными движениями снял пиджак и даже повесить его ухитрился мимо вешалки.