Я растерялся, совершенно не зная, что ответить. Но тут же решил, что могу позволить себе проигнорировать вопрос. Куда собрался доктор — касается только самого доктора. И уж никак не охранника.

— Там же нет ничего, — сказал охранник, открывая дверь и поворачиваясь ко мне. — Только холод и сумасшествие.

Я ошарашенно уставился в дверной проем. За ним оказались руины города. Как будто после бомбежки.

Я проснулся. На этот раз совсем. По-настоящему. Все вокруг выглядело иначе. В палате светло, солнце взошло давно. У моей кровати, ровно на том месте, где недавно сидел труп Андрея, расположился Розенбаум.

— Доброе утро, — поздоровался он.

— Мне больно, — сказал я все, что смог. — Очень больно.

И заплакал. Я понятия не имел, почему плачу. Не смог бы назвать причину или конкретную проблему. Она осталась за пределами моего сознания, там же, где обитала загадочная боль.

Но остановить рыдания я не мог, да и не хотел, если честно. Наверное, я нахожусь в единственном месте на земле, где мужские слезы не только не осуждаются, но и в некотором смысле ожидаются и приветствуются. Это прямо-таки храм мужских слез.

— Понимаю, — вздохнул Розенбаум.

И он действительно понимал. Я нет — а он да. Плач быстро перешел в вой. Я уткнулся в подушку и ревел. Розенбаум терпеливо ждал. Ничего не изменилось, боль никуда не делась, но через какое-то время я просто устал реветь. И опух от слез.

— Что случилось? — спросил Розенбаум.

Я высморкался в подушку и сел на кровати, собравшись. То ли мне показалось, то ли он как-то странно, очень внимательно смотрит на меня. Как будто пытается увидеть что-то конкретное.

— Не могу пережить расставание с вами, — отшутился я.

На секунду мне показалось, что по лицу доктора пробежала тень разочарования. Как будто он ждал другого ответа.

— А уверены, что надо расставаться?

— Нет, — признался я. — Скорее уверен в обратном. Я не вывожу. Никакого чуда не случилось, жизнь говно.

— Согласен, — кивнул Розенбаум. — Лечиться будем?

— Делайте со мной что хотите, — вздохнул я.

— Я ничего не хочу с вами делать. А вы лечиться хотите?

— Да, — признался я и скорее для проформы поинтересовался: — Колеса?

— И они тоже. Но еще психотерапия.

— Какие колеса?

— А какие симптомы?

Все-таки минуту назад он выглядел как-то по-другому. То ли более внимательным, то ли более сосредоточенным.

— Жизнь говно, я дурак, все плохо, все неправильно настолько, что даже повеситься не хочется.

— Ожидаемо, — кивнул Розенбаум. — В таком случае я склоняюсь к комбинации «Эсциталопрама» и «Кветиапина». По таблеточке утром и вечером. Хотя я еще подумаю.

— А, ну раз «Кветиапин», то я на все согласная, — сыронизировал я, но как-то очень уж вяло.

— Это атипичный антипсихотик. А «Эсциталопрам» — антидепрессант. Если суицидальных мыслей не будет, то «Кветиапин» отменим через недельку-другую. Тут надо быть аккуратным. С суицидально-депрессивными главное что? — спросил Розенбаум тоном учителя первого класса.

— Что?

— Правильно рассчитать дозу. А то сил вам препараты придадут, а настроение не поправят. И вы на радостях под первую попавшуюся машину прыгнете.

— Их тут нет.

— Тут да, а на воле предостаточно. — Розенбаум погладил усы и посмотрел на меня, ожидая вопроса.

Надо признать, что весь этот разговор шел абсолютно по его сценарию. У меня не было ни сил, ни желания заниматься пикировкой.

— Но вы же меня не выписываете?

— Ну, денек еще понаблюдаю, максимум два. Но смысла вас тут держать нет. Вы собираетесь добросовестно лечиться, понимаете, что сами не справляетесь, и готовы принять помощь. Намерены работать над своей проблемой…

— Уловка двадцать два, — покачал я головой. — Когда я хотел свалить из дурки, вы меня отговаривали, потому что я болен, теперь я хочу остаться, а вы меня выписываете, потому что я болен. Вы нормальный, доктор?

— Смотря что считать нормой. — Он улыбнулся одними усами.

— Слушайте, а вы вот зачем это все устроили? Все эти испытательные сроки и прочее. Вы ведь могли меня выписать к чертовой матери и забыть. Могли ведь?

— Как видите, не мог. — Он ответил так серьезно, что мне стало неловко. — Вы же пришли за помощью так или иначе.

— Ну, вы могли не помогать.

— Как ваша книга? — неожиданно спросил он.

— Эм-м… Не очень-то.

— Ну и бросьте ее к чертовой матери. — Таким же тоном он мог предложить мне выкинуть собственного ребенка в окно.

— Я скорее себя брошу, — вздохнул я. — Может, вы и от этого лечите?

— Вылечить можно от чего угодно, но это не значит, что в этом есть необходимость, — ответил он серьезно на очевидно шуточный вопрос.

— А боль уйдет? — спросил я, глядя в одну точку.

— Не могу гарантировать.

— Вы только что говорили, что можете вылечить все.

— И еще раз повторю, что не всегда в этом есть необходимость.

— Какая необходимость в боли? — вяло возмутился я.

— Ну вот и посмотрим, куда она вас приведет. Но остроту снимем, конечно. Не переживайте.

— Почему у меня такое ощущение, что я вас разочаровал? — наконец прямо спросил я.

— Ну, я всегда на вашей стороне. Поэтому всем сердцем надеялся, что ваш метод приведет к необходимым результатам. Что вы напишете книгу и все станет хорошо. Так что я не разочарован, а скорее огорчен и сочувствую.

— Поймал бы вас за язык, но… — Я махнул рукой.

Розенбаум какое-то время рассматривал меня, потом встал со стула.