Краузе вложил всю душу в свое выступление, но для движения «немецких христиан» то был крайне неудачный ход. Утром отчет о собрании появился в прессе, и большинство немцев – за исключением набившихся в Sportpalast – были шокированы и разгневаны. Одно дело организовать Церковь для немецкого народа, такую, которая помогла бы немцам оправиться от поражения, нанесенного им мировым сообществом и безбожными коммунистами, но зайти так далеко, как Краузе, высмеять Библию, апостола Павла и другие святыни – это уж чересчур. «Немецкие христиане» рухнули в предсказанную Бартом бездну. Большинство протестантов отныне воспринимало их как экстремистов, как фанатичных наци и еретиков, а большинство нацистов, давно уже отвернувшихся от христианства, попросту смеялись над ними.

Нацисты использовали «немецких христиан» пока им это было выгодно и предоставили им шанс осуществить неосуществимое. Разумеется, ничего не вышло. Мюллер продержался в своей должности, пока правил Гитлер, но близость к фюреру утратил, когда же национал-социалистический проект завершился крахом, Мюллер покончил с собой.

Конец лета и осень 1933 года, после того, как Геккель предложил ему окормлять две немецкие общины в Лондоне, Бонхёффер обдумывал следующий свой шаг. Для отъезда имелись две причины. Во-первых, ему предлагался опыт простой и честной пастырской работы, «церковной работы», как он сам называл это. Бонхёффер считал, что излишняя сосредоточенность на умозрительной и интеллектуальной стороне семинарской подготовки порождает священников, не умеющих жить по-христиански, а способных лишь к богословским рассуждениям. Все более важной задачей Бонхёфферу представлялось объединение этих двух аспектов. Во-вторых, ему хотелось отойти в сторону от церковной борьбы внутри Германии, увидеть перспективу, общую картину: ему казалось, что проблема давно вышла за пределы сугубо церковной политики. В письме Эрвину Суцу он сообщал:

...

Даже ближайшие сподвижники – такие как Франц Хильдебрандт, не видели того, что видел он: Бонхёффер поднялся на непостижимую богословскую высоту и предвидел отдаленные события, пока еще не различимые для других. Вероятно, это нелегко давалось ему самому – и раздражало друзей. Под влиянием Жана Лассера Бонхёффер глубоко проникся духом Нагорной проповеди – и это открыло ему перспективу, с точки зрения которой он рассматривал и происходящее, и грядущее.

В том, с чем он столкнулся, имелись более глубокие смыслы и значения. Хильдебрандт, Нимёллер и Якоби сосредотачивались на практической стороне борьбы с Мюллером, а Бонхёффер размышлял о высшем призвании, об апостольском призвании и цене ученичества. Он вспоминал Иеремию и призыв свыше разделить страдания – вплоть до смерти. Бонхёффер прорабатывал в голове эти сложные философские мысли в то самое время, когда прикидывал и очередной шаг в споре с Геккелем, и в церковной борьбе. Он думал о главном призвании Христа – не о победе, но о покорности Богу, куда бы Он ни вел. В письме к Суцу он говорит:

...

Трудно отделаться от ощущения, что Бонхёффер пророчествовал, что каким-то образом он уже разглядел предстоящее, увидел, что наступит время, когда он сможет лишь «страдать с верой» в тюремной камере, восхвалять в узилище Бога, благодарить его за величайший дар – за то, что счел его достойным страдания.

С другой стороны, на гораздо более земном уровне церковной политики, на уровне того самого «предварительного сражения» также казалось очевидным, что от Бонхёффера будет больше пользы по ту сторону Ла-Манша. В Лондоне он не будет состоять под юрисдикцией рейхсцеркви, уйдет от бдительного ока церковных и политических властей. Он сможет свободно контактировать с экуменическим движением и сообщать ему правду о том, что творится в Германии. Это было важно, а изнутри страны неосуществимо.

Как раз в ту лондонскую пору Бонхёффер сблизится с человеком, который станет для него и дорогим другом, и главной его связью с экуменическим движением – с Джорджем Беллом, епископом Чичестерским.

* * *

Лишь один человек на свете был столь же близок и дорог Бонхёфферу, как епископ Белл, и оказывал на него столь же сильное влияние – Карл Барт, но нелегко было смириться с тем, что воспринималось как отступничество, с неготовностью Барта признать, что после одобрения Арийского параграфа на Коричневом синоде настало время для status confessionis. Вот почему Бонхёффер не предупредил Барта о своем отъезде в Лондон и лишь 24 октября, когда уже провел в Англии несколько дней, написал Барту оттуда.

...

Ответ от Барта пришел 20 ноября.

...