И все это – живо, с неисчерпаемым весельем. Знакомый Бонхёффера по церкви говорил, что «рядом с Бонхёффером всегда искрился юмор». Он все время шутил, и словесно, и другими способами. Иногда начинал фальшивить, подыгрывая на пианино, предоставляя напарнику догадаться, в чем дело.

Хильдебрандт прожил у Бонхёффера в домике пастора три месяца. Постоянно являлись гости. Циммерман еще оставался у Бонхёффера в гостях, когда приехал другой берлинский студент. Все удивлялись тому, как Бонхёффер и Хильдебрандт жили в состоянии постоянных споров, но никогда не ссорились. Им по душе были вечные богословские дискуссии. Для них это было развлечение, они перебрасывались и мыслями, и шутками над головами завороженно слушающих собеседников. Биографы Хильдебрандта пишут, что порой, «когда оба они расходились не на шутку и Франц выкладывал свой козырь, Дитрих вдруг поднимал голову и переспрашивал: «Что такое? Я не расслышал», хотя он, конечно же, все прекрасно слышал». И оба они «разражались смехом»252.

Приезжали и другие гости, не из коллег. Навестила Дитриха сестра Кристель вместе с мужем, Хансом фон Донаньи, приехала Сюзанна со своим супругом Вальтером Дрессом, с которым Бонхёффер издавна дружил, – он тоже войдет в Исповедническую церковь. По словам Сабины, во время пребывания в Англии Бонхёффер завел сенбернара и очень горевал, когда пес попал под машину.

Он руководил двумя общинами, слишком малочисленными, чтобы иметь отдельных священников. В Сиденхеме насчитывалось от тридцати до сорока прихожан, по большей части работников посольства, а в Сент-Поле с полсотни, в основном бизнесмены. Даже для этой небольшой аудитории Бонхёффер готовил проповеди так, словно выступал перед тысячами. Каждую проповедь он писал от руки и пересылал в Германию друзьям, в том числе Элизабет Цинн.

Лондонская диаспора во многом напоминала барселонскую. Как обычно, церковь оставалась для большинства прихожан основной культурной связью с родиной, а богословская сторона вопроса мало кого интересовала. Как и в Барселоне, Бонхёффер неустанно предлагал своим прихожанам новые виды деятельности, открыл воскресную школу, молодежный кружок, руководил постановкой рождественского и пасхального спектакля. И здесь, как и в Барселоне, его проповеди были не так уж легки для восприятия слушателей, привыкших к куда более простым речам. Скорее, они сделались более суровыми и требовательными, чем те, что он читал пять лет назад. От двадцатидвухлетнего юноши в Барселоне был пройден немалый путь, да и жизненные обстоятельства омрачились. Казалось, что миновали не годы – десятилетия. Одним из признаков большей серьезности стала проявившаяся склонность к эсхатологическим темам и ощутимая тоска по «Царству Небесному», наполнившая его проповеди. В письме Герхарду Ляйбхольцу Бонхёффер признавался в «величайшей тоске по подлинному миру, где забудутся несчастья и несправедливости, трусость и ложь»253. Пять лет назад он верил в это Царство, теперь стал его ощущать.

Если Геккель и Мюллер предпочли снарядить Бонхёффера в Лондон в расчете на то, что там он изменит свою позицию или, по крайней мере, прекратит совать свой нос в берлинские дела, то они просчитались. В Лондоне Бонхёффер причинял им впятеро больше хлопот, чем сумел бы, оставайся он на родине. На чужбине руки у Бонхёффера оказались развязаны, и он умело воспользовался свободой, какой не имел дома. Он укреплял связи с экуменическим движением и следил за тем, чтобы любой позитивный отзыв в прессе о гитлеровской Германии тут же корректировался фактами.

Благодаря своему таланту лидера он вскоре уже влиял на точку зрения других немецких священников в Лондоне. В это сложное и судьбоносное время он помогал составлять личные и коллективные обращения к рейхсцеркви. Вслед за Бонхёффером немецкие приходы Англии присоединились к Чрезвычайному союзу пасторов, а позднее к Исповеднической церкви. Из всех стран, где присутствовала немецкая диаспора, такую позицию займет лишь Англия, и целиком благодаря Бонхёфферу.

Среди немецких пасторов в Англии Бонхёффер особенно сблизился с Юлиусом Ригером – тому было слегка за тридцать. В грядущие годы пастор Ригер будет работать рука об руку с Бонхёффером и епископом Беллом, а после отъезда Бонхёффера в 1935 году станет основным немецким контактом Белла. Ригер служил в церкви Святого Георгия в Лондоне, в Ист-Энде, где в скором времени начнут собираться беженцы из Германии. Епископ Белл столько времени уделял работе с беженцами, что прослыл «епископом беженцев». Когда Ляйбхольцам, Сабине и Герхардту, пришлось покинуть Германию, Белл, Ригер и приход Святого Георгия помогли им обосноваться в Англии. Сблизился Ригер и с Францем Хильдебрандтом, который сменит его на должности пастора прихода Святого Георгия в 1937 году, когда также вынужден будет уехать из Германии.

* * *

В середине ноября 1933 года, вслед за фиаско «немецких христиан» во Дворце спорта в Берлине, оппозиция потребовала отставки Мюллера. Вопреки этому требованию на 3 июня было назначено посвящение в сан. Рейхсцерковь разослала немецким пасторам в Англии приглашение явиться на церемонию. Церковные власти прекрасно понимали, что небогатым священникам трудно устоять перед возможностью бесплатно посетить родные места, а их присутствие укрепило бы лояльность диаспоры Мюллеру и рейхсцеркви и поспособствовало бы легитимации христианства со свастикой вместо креста.

Однако Бонхёффер разрушил эту идиллию. Для начала он попытался вовсе отговорить немецких пасторов в Англии от присутствия на фальшивой церемонии, и многие его послушались, тех же, кто поехал, он попросил воспользоваться ситуацией и передать документ с протестом против назначения Людвига Мюллера. Документ, озаглавленный «Властям имперской церкви», перечислял все нелепые поступки и высказывания Мюллера за последние месяцы. Таким образом эти пасторы получали бесплатный проезд на родину и вместе с тем заявляли официальный и обоснованный протест. Церемонию посвящения Мюллера в сан в итоге отложили, так что личная передача документа не состоялась, он был переслан руководству рейхсцеркви.

Чересчур откровенные речи, прозвучавшие во Дворце спорта, поставили «немецких христиан» в ужасное положение, почва уходила у них из-под ног. Свидетельством поспешного отступления стала резкая перемена позиции Мюллера – он отказался от применения Арийского параграфа в Церкви. Двуликий Геккель направил немецкой диаспоре в Англии пальмовую ветвь в виде послания, утверждавшего, что и спорить в сущности больше не о чем, давайте жить дружно.

Бонхёфферу такое предложение отнюдь не показалось заманчивым, он не поверил в долговременность таких уступок и оказался прав. Уступки оказались даже более недолговечными, чем он подозревал. В начале января Мюллер оправился и снова показал зубки, отменив отмену Арийского параграфа. Но на этот раз рейхсепископ позаботился о прикрытии: 4 января он издал декрет, который именовали «декретом о цензуре» или попросту «намордником», хотя автор в геббельсовском духе окрестил его «Декретом о восстановлении должных правил в Немецкой евангелической церкви». Этим указом запрещалось проводить дискуссии по внутрицерковной борьбе в принадлежащих Церкви зданиях или в клерикальных газетах – кто ослушается, лишится сана. И как будто этого было мало, он распорядился о слиянии молодежных групп при Церкви, так называемой «евангелической молодежи», с гитлерюгендом. Битва возобновилась.