Но увы, пастор Бонхёффер ухитрился написать проповедь, в которой никаких хеппи-эндов не предвиделось.

...

Если Бонхёффер хотел отговорить своих прихожан от следования Богу, надо признаться, он придумал наилучший способ. Он описывал, как Господь вел Иеремию «из страдания в страдание». Куда уж хуже?

...

Прихожане окончательно утратили нить. Бог заманил своего возлюбленного раба и пророка в несчастья, в темницу? Должно быть, они пропустили ключевую фразу в этой сложной проповеди! Но нет, не пропустили, хотя и не знали главного: в тот день пастор Бонхёффер говорил о самом себе и о своем будущем – о будущем, которое уготовил и показал ему Бог. Он начал осознавать, что и он – пленник Бога, и подобно ветхозаветным пророкам он призван подвергнуться гонению, страдать и терпеть, что его победа – в поражении. Проповедь была обращена к каждому, кто имел уши, чтобы слышать, но мало кто мог по-настоящему воспринять ее.

...

Наступило 25 января, и обе стороны встретились, наконец, с Адольфом Гитлером. Для оппозиции, которая надеялась получить поддержку и увидеть, как фюрер одернет зарвавшегося Мюллера, встреча обернулась совсем не так благополучно, а хуже всех пришлось Нимёллеру, который до тех пор был наиболее пронацистским членом Исповеднической церкви.

Геринг установил прослушивающее устройство на телефон Нимёллера и начал долгожданную аудиенцию с того, что представил расшифровку звонка, во время которого Нимёллер дурно отозвался насчет влияния Гинденбурга на Гитлера. Внезапно – впервые для большинства присутствовавших и этого никто из них никогда не мог забыть – Гитлер и его приспешники обнаружили свое истинное лицо. В этом разговоре Нимёллер острил насчет недавней встречи Гитлера с Гинденбургом. Гитлера это не позабавило. «Это неслыханно! – горячился фюрер. – Я обрушу на мятежников все имеющиеся в моем распоряжении средства!»

«Я был напуган, – признавался позднее Нимёллер. – Пытался сообразить, что же ответить на его упреки и обвинения? А он все говорил, говорил, говорил. Я уж молился: «Господи, хоть бы он наконец замолчал!»260. Пытаясь как-то смягчить ситуацию, Нимёллер совершенно искренне заявил: «Но ведь мы все – горячие приверженцы Третьего рейха». – Гитлер взорвался: «Я построил Третий рейх! – орал он. – Вас только ваши проповеди интересуют!» В тот мучительный и отрезвляющий час рухнула иллюзия Нимёллера, будто Третий рейх представляет собой вполне законное явление, нечто, существующее в реальном мире, а не только в больном мозгу Гитлера. Он убедился, что принципы Третьего рейха сводились к желаниям и капризам оравшего на него человека.

Завершилась встреча столь же обескураживающе, как и началась. Естественно, все собравшиеся выразили преданность Гитлеру и его Третьему рейху. После встречи Нимёллер получил возможность переговорить с Герингом, но, тем не менее, был лишен права читать проповеди. Все было кончено, и сомнений в том, чья сторона взяла верх, не оставалось. Мюллер, крепкоголовый Мюллер, флотский капеллан, подмял под себя всех.

Укрепилась и позиция Геккеля. Через два дня после встречи он направил письмо всем заграничным пасторам с изложением результатов встречи и таким заключением: «Точно так же, как солдат на передовой не может оценить общий план, но выполняет свои непосредственные обязанности, так и от пасторов диаспоры я ожидаю, чтобы они научились отличать свои конкретные задачи от задачи, выполняемой церковными властями, формирующими Немецкую Евангелическую церковь на родине»261.

Этот крупный церковный чиновник распространял принцип фюрерства на церковную и богословскую сферу, применяя вдобавок воинственные сравнения. Печально все это было для английских пасторов – и еще печальнее, когда Геккель собрался с инспекционной поездкой в Лондон.

Главной задачей этого визита было положить конец утечке неприятной для рейха информации, которую Бонхёффер распространял с помощью своих контактов в экуменическом движении. Геккель знал: отважного и тем опасного Бонхёффера не остановить мелкими неприятностями вроде тех, что приключились с оппозицией на встрече с Гитлером. Нимёллера, положим, отстранили от церковной кафедры в Далеме, но его место тут же занял Франц Хильдебрандт, столь же резко выступавший против «немецких христиан».

4 февраля, на свой день рождения – ему исполнилось 28 лет – Бонхёффер получил множество писем от родных и друзей, но все затмило блестяще остроумное письмо Хильдебрандта. То была пародия, выполненная архаизированным языком эпохи Лютера, что было вполне уместно, поскольку средоточием Kirchenkampf стало наследие Лютера. Эксцентричный юмор и словесная игра, веселые шутки для посвященных сочетались с серьезными, но столь же уморительными замечаниями насчет продолжающейся церковной борьбы и насчет богословских оппонентов. Среди шуток для посвященных мы находим упоминание о фотографии голенького двухлетнего Дитриха в ванне, которую Паула Бонхёффер имела неосторожность показать неисправимому насмешнику, другая шутка затрагивает Берту Шульце, берлинскую студентку, ученицу Бонхёффера – Паула предлагала оплачивать ей пребывание в Лондоне в качестве секретаря и экономки ее сына, однако из-за того, что Хильдебрандт обозначил как «намерения» в отношении Дитриха, Берте пришлось искать другую работу. Вероятно, девушка не догадывалась, что Бонхёффер еще не завершил отношения с Элизабет Цинн, которой он продолжал еженедельно посылать свои проповеди. Жизнерадостное послание Хильдебрандта свидетельствует о том, сколько истинного и чистого веселья было в этой дружбе, в постоянном взаимном подначивании и непрестанных спорах, в которых двое молодых людей прожили три прекрасных месяца в лондонском доме пастора.