Бонхёффер понимал, что немецкие общины за рубежом обладают дополнительным рычагом влияния, какого нет у приходов внутри самой Германии: диаспора могла пригрозить разрывом с метрополией, а выход немецких приходов Англии из официальной Церкви рейха нанес бы серьезный удар по международной репутации страны. Угроза была сформулирована в письме барона Шрёдера, возглавлявшего ассоциацию немецких конгрегаций за рубежом. «Я опасаюсь тяжелых последствий, – писал он, – вплоть до полного отделения заморских приходов от метрополии, что глубоко бы огорчило меня, учитывая долголетнее единство веры»254. То была не пустая угроза. В воскресенье 7 января немецкие священники направили телеграмму руководству рейхсцеркви: «Во имя Евангелия и собственной совести мы присоединяемся к воззванию Чрезвычайного союза и отказываемся подчиняться рейхсминистру Мюллеру». То было, по сути, объявление войны. В черновике, составленном Бонхёффером, сказано было еще резче: «отказываемся признавать» рейхсепископа. Это кое-кому показалось чересчур уж категоричным и было заменено на недостаточное, впрочем, выразительное «отказываемся подчиняться». В любом случае, адресуя подобный вызов имперской Церкви, английские общины гораздо ближе подошли к Рубикону status confessionis, чем другие состоявшие в оппозиции приходы. А вскоре события вынудят их и пересечь эту реку.

На следующий же день начался – и за неделю осуществился – ускоренный марш в этом направлении. В понедельник 8 января Чрезвычайный союз пасторов собирался выразить свой протест службой в величественном и драгоценном для христиан Германии Берлинском соборе напротив бывшего императорского дворца. Колоссальный собор высотой в 120 метров, ответ Реформации на вызов римского собора Святого Петра, был построен кайзером Вильгельмом II в 1890-х годах на том месте, где прежде стояла первая придворная часовня династии Гогенцоллернов, освященная в 1465 году. Собор служил зримым и наглядным образом связи между государством и Церковью даже буквально: крытый мост соединял его с дворцом, так что собор имел огромное символическое значение для немцев. К сожалению, деспотичный Мюллер, прослышав об этих планах, решил погубить их в зародыше и распорядился выставить полицейский караул и держать массивные двери храма на замке. Этот епископ не стеснялся пускать в ход политическую власть.

Но даже Мюллер не сумел помешать удрученным верующим собраться на просторной площади перед собором и спеть гимн Лютера Feste Burg [33] . Маски были сорваны. В четверг, 11 января, пытаясь придать разгулявшемуся безобразию хотя бы видимость приличия, престарелый Гинденбург вмешался в эту полемику и вызвал к себе рейхсепископа Мюллера. Жить 86-летнему Гинденбургу оставались считаные месяцы, номинальный глава рейха представлял собой дышащее – еле дышащее – звено, связующее новую Германию с ее славным имперским прошлым. Если кто-нибудь мог угомонить Мюллера, то один лишь Гинденбург. 12-го числа Гинденбург вел переговоры с Бодельшвингом и двумя другими представителями Чрезвычайного союза пасторов, а 13 января последовала мирная декларация. Оппозиция отозвала угрозу выйти из рейхсцеркви прямо сейчас, оставляя, однако, за собой это право на будущее. Чудо примирения удалось Гинденбургу лишь потому, что на ближайшие дни намечалась встреча с главным Миротворцем: 17 января обеим сторонам было назначено явиться к рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру. В начале 1934 года даже многие члены Исповеднической церкви, в том числе Нимёллер, считали Гитлера нормальным и благоразумным человеком и ожидали, что он решит дело в их пользу.

Всю кашу – так они думали – заварили ограниченные люди из числа приспешников фюрера. Церковь, разумеется, пытается нацифицировать рейхсепископ Мюллер, Гитлер тут ни при чем. Надо встретиться с рейхсканцлером и все уладить. В ожидании этой встречи все были готовы на компромисс, все притихли и затаили дыхание – можно ведь потерпеть всего-то четыре дня. Считали секунды, напряжение возрастало. Но Гитлер перенес встречу, потом перенес ее во второй раз, на 25 января. Восемь дней дополнительного ожидания – вечность напряженного бездействия.

Бонхёффер следил за каждым поворотом этой борьбы на измор из Англии, мать почти ежедневно высылала ему новые сведения. Благодаря семейным связям он был допущен к внутренней информации, хотя вроде бы и оставался вдали от событий, в Сиденхеме. Паула Бонхёффер не только отчитывалась сыну о развитии политической интриги – она сама принимала в ней участие. Она писала сыну о стратегической задаче дать Мюллеру понять, что перемирие – это всего лишь перемирие. В качестве посредника, через которого она собиралась донести до рейхсепископа эту мысль, Паула собиралась использовать своего зятя генерала фон дер Гольца. «Мы надеемся, что наш человек из Далема, – писала она, подразумевая Нимёллера, – добьется аудиенции у Гинденбурга»255.

Гинденбург казался ей ключевой фигурой. Он вроде бы сочувствовал страдающей и борющейся церковной оппозиции и советовал Гитлеру уволить Мюллера. Но «заговорщики» не ведали, что Мюллера поддерживал Геринг, именно назло беспокойным богословам. Лондонские пасторы направили Гинденбургу письмо; по просьбе Бонхёффера написал и епископ Белл. Гинденбург передал письма священников Гитлеру, но рейхсканцлер, науськиваемый Герингом и прочими своими антиклерикальными подручными, оставался невосприимчив к такого рода ходатайствам. С его точки зрения лондонские пасторы попросту распространяли «международную пропаганду о жестокости по отношению к евреям», так пусть лучше сами берегутся. Прислуживавшийся фюреру Геккель передал английским пасторам неудовольствие Гитлера в форме не слишком замаскированной угрозы – они чиниться не стали и назвали угрозу угрозой. Но все продолжали жить в ожидании встречи с Гитлером.

В этот напряженный период ожидания Бонхёффер прочел ставшую знаменитой проповедь о пророке Иеремии. Он сделал это 21 января. Выбрать в качестве предмета проповеди ветхозаветного еврейского пророка само по себе было необычным, даже провокационным шагом, но этим трудности не исчерпывались. Слушателей должны были заинтриговать уже первые слова: «Иеремия не стремился стать пророком. Когда Господь внезапно призвал его, он спрятался, он противился, он пытался ускользнуть»256.

Проповедь стала размышлением и о трудном положении самого Бонхёффера. Вероятно, никто из его слушателей не сумел понять, о чем он говорит, а тем более признать, что в то воскресенье все они и впрямь слышали слово Божие. Их блистательный молодой пастор не первый раз повергал лондонских немцев в недоумение.

Бонхёффер нарисовал довольно мрачную картину призвания Иеремии – суровые тона, драма, не разрешающаяся катарсисом. Бог гнался за Иеремией, и тому было некуда деться. Бонхёффер упоминал «стрелу Всемогущего», поразившую «загнанную дичь». Но кто был «загнанной дичью»? Пророк Иеремия! Почему же Господь нацелил стрелу в героя этой истории? Прежде, чем слушатели узнали ответ, образ изменился, появилась петля: «Петля сжималась все туже и причиняя все большую боль, Иеремия понял, что он – пленник. Его путь определен и предписан. Это путь человека, которого Бог никогда не отпустит, который никогда не освободится от Бога». Проповедь звучала все более мрачно и угнетающе. К чему, собственно, клонит этот молодой пастор? Чересчур много книг начитался! Ему бы свежего воздуха, повеселиться порой – ведь каждый человек в этом нуждается. Да и Иеремии не помешало бы проветриться и подбодриться. Но, конечно же, скоро у него все наладится. Люди продолжали слушать, рассчитывая, что судьба главного героя вот-вот изменится к лучшему.