Да, дома было невыносимо.

Галочка была его утешением, светом в окне. Только она умела привести в порядок его нервы, успокоить, уговорить, что все наладится и исправится. Впрочем, наивным он не был – какое там «наладится и исправится»! Он понимал, что сын катится в пропасть, но, как большинство мужчин, пытался этого не замечать.

Пару раз он оставался у Гали, в ее крохотной однокомнатной квартирке у черта на рогах, в каком-то Бескудникове, о котором он раньше и слыхать не слыхивал.

Но спал он там крепко, вдыхая сладкий, сдобный запах ее полного, но все еще крепкого, недолюбленного и истосковавшегося тела.

Утром она готовила завтрак, хотя и торопилась на работу.

Пекла оладьи с яблоками, варила кашу:

– Тебе, Левушка, необходимо! У тебя нездоровый желудок!

И он, ненавидя овсянку, съедал пару ложек.

Чмокнув его, она убегала на работу, но в холодильнике всегда был обед. Закрыв за ней дверь, он долго ощущал запах ее дешевых, сладковатых духов, стоял у окна, морщился от дикого, по его убеждению, пейзажа, который и вправду был ужасен.

Потом он ложился в кровать, которая еще пахла ночными бдениями и ее волосами. Чаще всего засыпал. А после обедал ехал домой. Совесть скребла, мучила. Как не хотелось туда возвращаться! Видеть вечно недовольное, страдающее и давно чужое лицо жены, вздрагивать от телефонных и дверных звонков, слышать ворчание Маши. И спустя пару дней Лев Николаевич снова рвался туда, в эти проклятые богом Бескудники, в эту вонь и глушь, в эту убогость. В эту квартиру, куда в сортир можно было зайти только боком. Но там ему было спокойно. Там он отключался.

Иногда он дожидался Галочку с работы. Запыхавшись, она влетала в квартиру, и при виде него ее лицо радостно озарялось.

Она тут же принималась хлопотать, накрывать на стол, искать что-то в холодильнике, ставить разогревать на плиту, а он останавливал ее:

– Сядь, Галя. Сядь и просто посиди напротив.

Ни разу она не завела разговор о его уходе из дома. Ни разу.

Ни одного намека. Он многого не рассказывал – стыдно. Но в общих чертах ситуацию она знала. И самое смешное – вот бабы! – жалела его жену:

– Бедная женщина! – говорила она. – За что ей такое? – Имелась в виду история с сыном.

Потом этот Сашка привел эту клушу. Беременную, заметьте! И Лев Николаевич представил, как скоро появится орущий младенец, а над головой будут висеть веревки с мокрыми пеленками и в коридоре будет стоял коляска. О боже. Это уже слишком.

Девица была никакой. Не из тех, на кого обратишь внимание.

Скромница, студентка, кажется, сирота – он точно не помнил.

На черта она ему, этому молодому балбесу? Кажется, там ни любви, ни всего остального. Выпячивает грудь, идиот, что он настоящий мужчина, приличный человек, женился на беременной. Сонька, дура, поверила – а вдруг все наладится?

Лев Николаевич понимал: сыну не нужны ни эта тихая девочка, ни ребенок.

Снова начались сплошные гулянки и девки – Лев Николаевич слышал, как его сноха рыдала от ревности.

Потом родился ребенок, девочка. Хорошенькая, немного похожая на папашу. Скандалы участились. Софья к внучке была равнодушна. Но неожиданно обратила внимание и на мужа – узнала, что у него женщина. Поняла сразу – здесь все не просто так, не обычная интрижка. Здесь все серьезно.

Испугалась – а вдруг уйдет и она останется без средств? Да еще с таким сыночком и молчаливой, странной, вечно плачущей снохой и орущим ребенком в придачу?

Лев стоял на распутье. Видел, как страдает Галя. А уж она этого точно не заслужила. Только она и держит его на поверхности.

Правда, теперь он от Софьи почти ничего не скрывал – оставался в Бескудниках и на три дня, и больше. А когда возвращался, сразу хотелось в петлю. Ничего не менялось, все оставалось по-прежнему.

Да нет, не все – узнал от Маши, что сын пару раз избил свою кормящую жену. Если ребенок плакал, орал, требовал, чтобы она заставила его замолчать.

Лев, если бывал дома, спал в гостиной. Софья с ним не общалась – ни здрасти, ни как дела. Ну да бог с ней. Правда, и к ней шевельнулась жалость – постарела она в момент, похудела, осунулась. От Маши узнал, что у нее «чтой-то там не в порядке».

– Где – там? – разозлился он.

Маша пробурчала:

– Кажется, с сиськами. В общем, плохие, Николаич, дела.

Струсил – у жены ничего не спросил, в тот же вечер уехал в Бескудники. Впервые напился до чертей, пока ждал Галю с работы.

Ни слова не говоря, она раздела его, напоила чем-то кислым и уложила в кровать.

Через пару недель он позвонил домой, трубку сняла не Сонька – Маша, и он услышал страшные новости: невестка, прихватив внучку, сбежала. Куда? А кто же его знает! Наверное, к родне. Да и бог с ними. Сонька была в больнице, чей-то там отрезали, чего – не говорит. Сидит на даче у своей чокнутой Муси. Из дома, короче, сбежала.

Этим новостям Лев Николаевич не обрадовался, нет. Но это был явный сигнал с небес. В тот же день, дождавшись, пока Маша уедет к себе, поехал домой и собрал вещи. Вещей было много, за один раз не справиться. Но взял самое важное – вещи, бумаги, деньги, сберегательные книжки, рукописи и, конечно, печатную машинку.

Прощальным взглядом обвел квартиру и чуть не всплакнул – сколько сил, сколько денег, сколько лет жизни потрачено на то, чтобы все здесь обустроить. Ну да ладно, не сейчас. Когда Сонька придет в себя, тогда и будем решать. Разменяемся и все поделим по-честному. Грабить жену он не собирался. Хотя все, что здесь есть, включая эти стены, – его заслуга. Но, хоть и стерва она порядочная, они столько лет вместе. Но в то же время он не мальчишка, и начинать все с нуля – нет, извините!

Лев Николаевич тяжело вздохнул и вышел из квартиры.

Как Софья нашла его спустя почти год? Позвонила совсем поздно, они с Галочкой собирались ложиться.

Произнесла несколько фраз:

– Саши больше нет. Он погиб. Похороны через два дня. Надеюсь, ты будешь. – В трубке раздались гудки.

Он сел на стул и долго, часа полтора, сидел в полном оцепенении. Галя деликатно вышла из комнаты. Он слышал, как запахло вареным мясом. Этот запах отрезвил его, привел в чувство. Он наконец разрыдался и крикнул:

– Галя, у меня сын умер! Ты меня слышишь? Умер мой сын! Господи, где ты?

На похоронах сына Лев Николаевич был в полузабытьи. Почти ничего не помнил. Видел перед собой лицо жены – бледное, почти белое, с чернотой под глазами. Его поразило, как она похудела. Никогда не была особенно в теле, а сейчас просто скелет, обтянутый кожей. Он нашел в себе силы подойти, попытался обнять. Она отстранилась. Ее можно было понять. Такое горе и такая обида.

Народу было немного – Лев Николаевич понял, что звать Софья никого не хотела – стыдно. Невыносимо стыдно.